Почти вся жизнь

Лешка собрал ужин. Так же, как и после боя, полагалось закусить поплотнее.

— Яичницу сейчас жарить или обождать? — спросил Лешка.

— Да все равно, — равнодушно ответил Черняев.

Сев за стол, он взял вилку, задумчиво повертел ее, потом вскочил, схватил фуражку и быстро вышел из комнаты.

Дверь открыла Валя.

— Так поздно… — сказала она, — отец уже спит.

— Валя, — сказал Черняев умоляющим голосом. — Только что кончилось учение.

— Подождите, я накину платок.

Черняев закурил, но в это время вышла Валя. Он бросил папиросу, взял Валю под руку, и они вышли на шоссе.

Еще несколько минут они шли молча, и Черняев подумал, что так больше нельзя. Он стал придумывать, о чем бы спросить Валю. Может быть, рассказать ей о том странном душевном неустройстве, которое он испытал после учений? Но лучше было ни о чем не говорить и не нарушать внезапного счастья, которое только в том и заключалось, чтобы идти вместе с Валей и, не видя Валю, представлять ее лицо, то напряженное и даже страдальческое, как в первый вечер их знакомства, то странно задумчивое, каким оно было, когда Черняев пришел к Костровым.

Вдруг резкий свет выскочившей из-за поворота машины осветил их. Черняев посмотрел на Валю и в то же мгновение заметил, что и она глядит на него, и понял, что она тоже хотела увидеть его и думала о нем. Это мгновение сблизило их.

Машина была уже далеко. Снова стало темно. Валя положила руку на плечо Черняеву. Он обнял ее и поцеловал.

Он хотел еще раз поцеловать ее, но Валя, приподнявшись, обняла его руками за шею и сама стала целовать Черняева. Она целовала его и говорила о том, что любит его, что он такой, каким она представляла его давно, еще в Стрельне, когда не было немцев. А потом, при гитлеровцах, она постоянно боялась, что ничего никогда не сбудется, жизнь пройдет без него, без любви, несчастье будет длиться долгие годы — только несчастье, и когда наконец придет он, она уже высохнет, как ее мать, и будет только страшно, что молодость ушла, но изменить уже ничего будет нельзя.

Ночью, дома, Черняев вспомнил Валины слова и задумался. Ему двадцать пять лет, а видел и пережил он столько, сколько другому хватило бы на несколько жизней. Зрелый человек? Но не одни только тяжелые испытания, лишения и страдания делают человека зрелым. Да и можно ли назвать человека зрелым, пока он не испытает настоящего счастья?

Этот вопрос он задавал себе и раньше. И всегда начинал думать о жизни, которая наступит после войны. Он ясно представлял себе возвращение в Ленинград. Мысленно Черняев видел себя на ленинградских улицах, мечтал о театре, музыке, книгах — обо всем, что дает человеку настоящее счастье. Но то были только внешние контуры будущей жизни. Глубокое ощущение того нового, что наступит, еще не пришло к нему. Какой же она все-таки будет, эта жизнь, когда они вернутся?..

Сейчас он не думал о возвращении домой. Он думал только о Вале и в тысячный раз видел ее лицо, на мгновение освещенное автомобильными фарами. Ему было больно вспоминать, с какой поспешностью она обняла его и как вся вытянулась, когда он ее целовал. Но, думая о Вале, он так ясно ощущал свое близкое будущее, как будто оно и в самом деле уже вошло в его комнату вместе с резким осенним ветром.

4

С этой ночи для Черняева началась новая жизнь. По-прежнему полк стоял в шахтерском городке и по-прежнему второй дивизион считался лучшим, а Черняев — наиболее знающим, дисциплинированным и неутомимым командиром, но теперь все было освещено новым светом.

Об этой другой жизни в полку догадывались, но Черняев ни с кем не был откровенен, хотя и не скрывал своих встреч с Валей. Он и сам удивлялся, что за все эти годы не нашел среди однополчан человека, с которым ему теперь захотелось бы поделиться. И только мнение одного человека — полковника Ларионова — было Черняеву важно и, более того, — необходимо. За годы войны между ним и Черняевым установился тот неуловимый контакт, который значит неизмеримо больше, чем самые ревностные служебные отношения.

Но именно сейчас, когда Черняеву особенно необходим был этот душевный контакт, что-то мешало ему поговорить с Ларионовым откровенно. Ему казалось, что Ларионов не поймет его, или не примет всерьез его чувства, или, что самое плохое, попробует превратить все в шутку. Ларионов был чуть ли не вдвое его старше, но никогда Черняев этого не чувствовал, а тут впервые выросла между ними возрастная стена.

Вероятно, Ларионов тоже это понял и замкнулся. Никаких разговоров, кроме служебных. Но и в деловых отношениях с командиром Черняев чувствовал перемену. Раньше Ларионов, если это было необходимо, выговаривал Черняеву резко, быть может резче, чем другим офицерам. Теперь командир полка сдерживал себя, как будто малейшее повышение тона при вновь сложившихся отношениях могло быть неправильно понято.

Прошло уже больше месяца, как отгремели таллинские бои, и всем было ясно, что на днях решится судьба корпуса. Ждали приезда генерала, и все разговоры сводились к одному: «Где и когда мы будем воевать?» Наконец стало известно, что генерал приедет сегодня.