Почти вся жизнь

— Пулковский. Над самой нашей землянкой рос точно такой тополек. И когда меня ранило, я попросил — уже меня на носилки положили — попросил обломить для меня черенок. Очнулся в госпитале и вижу: на тумбочке стакан с водой, а в нем черенок. Спросил сестру, она говорит: «Черенок из вашего вещмешка. Выбросить?» — «Что вы, не надо, пусть стоит…» Уже и кожица стала розовой, почки набухли. Нет, думаю, не увидеть мне, как зелень пойдет… А может быть, думаю, все-таки увижу? Хорошо бы дожить. Врачи потом говорили: самовнушение, гипноз и всякое такое… Но вот лопнули почки, зелень появилась… А может быть, я и до корешков доживу?.. Видели вы, как на стебельке твердые пупырышки появляются, а потом, к теплу, белые ниточки — корешки? Очень хотелось мне на них взглянуть. А как-то раз сын меня навещал и говорит: «Папа, а ведь твой черенок пора в землю сажать!» — «И верно, пора. Только смотри, сынок, следи за ним, ухаживай». А он: «Мама, верно у нашего папки голос потверже стал?..»

— Ну и что же дальше? — спросил я нетерпеливо.

— Ну, а дальше что ж? Поправился. Для армии не годен… Снова начал учительствовать.

— Вы же мне о тополе не кончили!

— О тополе? Да вот ведь вырос тополек… Как здесь у нас говорят — укоренился.

Павел Николаевич рассказывал, как он вернулся в школу и как снова стал учителем, но мои мысли были далеко отсюда. Два тополя, почти ровесники, стояли передо мной, и все отчетливее виделась мне та лунная ночь и старик Томилин. Я не выдержал и спросил Павла Николаевича, не знал ли он на фронте такого человека по фамилии Томилин, Алеша Томилин.

— Что-то не припомню. За эти годы многие имена стерлись в памяти. Вот кого ясно помню, так это нашего сержанта Агеева. Агеев Юра. Моложе меня был лет на десять, а уже опытный военный…

Простились мы с Шестаковым очень тепло и даже обещали писать друг другу.

Прошел еще год. Приближалась первая «круглая» годовщина ленинградского салюта — январь пятьдесят четвертого. Месяца за три до этой памятной даты я поехал в Пулково. Я еще и сам не знал, о чем буду писать, просто хотелось походить по местам, с которыми у каждого ленинградца так много связано.

Мне не повезло. Погода была отвратительной. Никаких просветов в небе. Вокруг все мутно, сыплет мелкий осенний дождь. В автобусе пассажиры острят по поводу беспощадного ленинградского климата…

Наконец мы выехали на хорошо мне знакомое шоссе. Автобус взял вправо к аэропорту, мне надо было прямо, я выскочил, и попутная машина подобрала меня.

«Питомник управления садов и парков города Ленинграда». Я остановил машину и вошел в открытые ворота. Вокруг меня был лес. Мощные дубы, новые посадки, старый густой боярышник. Здесь когда-то проходил передний край Ленинградского фронта.

Человек, шатающийся здесь без дела, да еще по такой мокроте, быстро привлекает внимание. Ко мне подошел молодой человек в ватнике и кепке и спросил, что мне здесь надо. Я объяснил как мог.

— Ну, прежде всего вам надо посушиться, пойдемте в дом.

Молодой человек оказался агрономом, и весьма толковым. Он подробно рассказал мне о новых посадках. В том году они были особенно велики: свыше миллиона сеянцев, черенков и семян!

Мы дошли до Пулковского ручья, по другую сторону которого стояли домики управления.

— Митя! — крикнул агроном через ручей. — Уже отправили машину к Агееву?

Я остановился. Агеев? Ведь я что-то знал о нем… Новинск, Шестаковы, зеленый двор, на который мы оба смотрели, вспоминая прошлое…

— Сержант Агеев?..

— Почему сержант? Юрий Александрович Агеев работает в парке Победы.

Юрий Агеев… Конечно, это могло быть случайным совпадением фамилий… Молодой агроном очень удивился и даже сдвинул кепку на затылок, когда я вдруг повернул и обещал заехать на днях.

Через час я уже был в парке.

— Агеев? — переспросила меня дежурная. — Он на территории. Не знаете его? Ну, как увидите самого высокого и самого худущего, это и будет он.

По этому признаку я и нашел Агеева: длинный брезентовый плащ был ему короток, красные руки торчали из обшлагов.

Я сразу начал с дела и сразу получил ответ. Да, Юрий Александрович Агеев действительно служил на Ленинградском фронте в Пулкове, да, в звании сержанта…

Я назвал фамилию новинского учителя, и Агеев улыбнулся:

— Шестаков? Помню его, конечно. Чистенький такой, кругленький. Да, да, бывший учитель… Значит, жив? Ну, это отлично. Мы ведь целый год вместе служили. Подумать только — Шестаков! Это от него пошли тополиные черенки…

И Агеев повторил рассказ Шестакова, прибавив, что как раз в то время, когда Шестаков был ранен, пришло новое пополнение. Среди них был один снайпер, замечательно проявивший себя потом, — Томилин Алексей.

— Алеша видел, как Шестакова укладывали на носилки, и слышал, как тот просил обломить для него черенок. Слышал и запомнил… А в январе сорок четвертого, перед самым наступлением, Алеша срезал черенок с нашего тополя: приду, говорит, с войны, взгляну на сухую ветку и сразу Пулково вспомню. По его примеру и другие бойцы нарезали себе черенки. Да и я тоже… Меня и комроты спрашивал: «Ну как, тополиное отделение, не подведете?»