Почти замужняя женщина к середине ночи

Но вот лифт подошел, и хлопнул пустынной выемкой шахты, и растворил свои тусклые двери, пропуская нас внутрь, и Пусик вошла тоже. А я подумал еще, что, видимо, неудобно ей все же перед нами, вот поэтому она и решила с нами вниз прокатиться. А напряженка засомневалась, промедлила, не успела заскочить, и мы покатились вертикально вниз, оставив ее холоду лестничной площадки. Пусть замерзает там без согревающей человеческой души.

И снова вздохнули мы свободно, выйдя из лифта на первом этаже, а потом из подъезда на продрог весеннего, уже совсем ночного города. И было тихо во дворе, и теперь почему-то сам двор показался нам уютным и милым. Хотя не было в нем ни стен с обоями, ни стола со скатертью в цветочек, ни еще недавно желанных тараканов.

Глава 12 Пятнадцать минут до кульминации

Так бывает, сидишь иногда где-нибудь и думаешь: как же хорошо все же – и люди вокруг приятные, и комната приятно прокурена и пропита. Не так чтобы до помутнения легких прокурена и не до воспаления печени пропита, а наоборот – приятно и пропита, и прокурена. И разговор вроде бы клеится, и девушки рядом возбужденными щечками пунцовеют, и чего не остаться? Ну если не остаться, то не задержаться-то отчего?

Но нет, что-то тянет, и выходишь на улицу, в ночь, в воздух этот, в огни города, в городе же и отраженные. А небо и звезды, и прочая ночная атрибутика – все это как-то вдруг пронзит свежестью и началом, в котором продолжение неизвестно, и его еще надо прожить, продолжение это. И вдруг как-то независимо свободно и шально делается на душе, и из души по всему телу, по всем его членам чувство легкое растекается.

А еще хорошо, потому что не ждет тебя никто, и не к кому тебе спешить, и не перед кем отчитываться – что да как, и внутренняя твоя свобода вдруг накладывается на свободу внешнюю, и выстреливают они резонансом в самом нутре твоем. И легко вдруг, воздушно легко становится. Легко, как этому воздуху, как этому небу, как этим огням, которым ты только и принадлежишь.

Это вообще божественное, и как все божественное, редкое состояние – состояние легкости, когда везение и удача следуют за тобой на поводке, потому что спутники они твоей легкости. Ты даже обнаглел настолько, что не боишься их дразнить и куражишься над ними, так как знаешь, что некуда им от тебя деться, что зависят они от тебя и от легкости твоей зависят.

Потому что легкость обладает одним важным антиприродным свойством:

Чем больше ты ее расходуешь, тем больше ее у тебя остается.

Но вот если засомневался ты, если дрогнула рука или глаз моргнул, если поставил ты сам удачу под сомнение и отяжелился на мгновение, разочаровывается тогда легкость в тебе – на хрена ты ей, такой тяжелый, нужен, – и покидает она тебя, мало, что ли, других желающих. И ищи потом свищи, разыскивай, бей себя в грудь – они-то все вместе – и удача, и везение, и предводительница их легкость, они где-то там, в пространстве, и на свист твой, когда-то знакомый, больше не откликаются.

Я вообще с возрастом все больше идеалистом становлюсь. Я, например, заметил еще, что что-то в нашей жизни от игры детской, настольной, когда шариком маленьким из маленькой пружинной пушечки выстреливаешь. И скачет шарик по доске, и крутится, бьется о преграды разные, отскакивает от них, и где-то, возможно, в лунку какую-то соответствующую попадает. И за это тебе очки причисляются.

Так и в жизни, упрощенно думаю я, главное, заложить в лунки два самых главных шара – ЛЮБОВЬ и ДЕЛО, которым ты предназначен. И когда эти тяжелые, из чистого золота шарища в лунках своих покоятся, когда они сохранены в них, тогда и все другое, более мелкое, но тоже важное – деньги, удобство, и все прочее, коммунальное, – оно тоже как-то само по себе удобно располагается. И само по себе нужные лунки находит.

Вот тогда, может, легкость и вернется к тебе, милостивая. И все, что начал, не тяжестью труда и потливым пыхтением будет реализовываться, а естественной простотой удачи и везения.

И случится что-нибудь вдруг с тобой, что-то неожиданное и непредвиденное, что-то, что сам никак не ожидал, и появляются какие-то деньги, и потребности начинают вдруг как-то реализовываться. Видно, не бросают тебя все еще удача с везением, видно, по-прежнему ставят они на тебя в своем нелегальном тотализаторе, где крупье-легкость сама принимает ставки.

Так мы вчетвером и стояли во дворе, и надо было расходиться, ночь уже заполнила город своим раздобревшим, плотно осевшим меж домов телом.

– Может, ко мне? – не обращаясь ни к кому конкретно, проговорил Инфант.

Проговорить-то – проговорил, но приглашения в его вопросе не прозвучало. Законная констатация – да, была, Инфант жил, как я уже говорил, на какой-то Ямской-Тверской, туда даже пешком было минут двадцать, двадцать пять. Но констатация и приглашение – разные вещи.

– Не, – ответил на вопрос я, но вяло так ответил. – Поздно уже.

И все промолчали, а значит, согласились.