Почтовый ящик

– Вы знаете, кто эта женщина? – привлекала внимание сослуживцев Лина, указывая пальцем на незнакомую, видно, приезжую даму, которую секретарша вела от проходной. – Это Крылова, художница, родственница Кукрыниксов.

Тут же к Лине обращался Валера Полоскин.

– Как же так, Сталина Васильевна, вы говорите, родственница? А фамилия-то у нее другая, не Кукрыникс, – Валера изо всех сил старался сохранять серьезное лицо.

– А ты разве не знаешь? Ха-ха-ха! – громогласно смеялась Лина. – Кукрыниксы, ведь это аббревиатура: Куприянов, Крылов, Николай Соколов. Вот она и есть Крылова!

Ребята потом сто раз передавали друг другу эту сцену, особенно всех радовало раскатистое слово «аббревиатура» в устах Лины.

В лаборатории принято было знакомить всех с результатами работы отдельных сотрудников. Если, конечно, были результаты. Называлось это техучеба, и начальник требовал, чтобы техучеба проводилась регулярно. Когда у Сережи появилось, с чем выходить на техучебу, то Сталина Васильевна очень внимательно его слушала, и первая начинала громко хвалить: «Молодец, Сережа, молодец!» Но как-то не радовали эти похвалы, слишком много было в них снисходительности. По мере Сережиного роста поводов для снисхождения оставалось все меньше. И однажды, после обсуждения чисто технического вопроса, Сталина вдруг стала говорить, что не верит Сережиным результатам, что у Сережи резкие движения, а людям с резкими движениями доверять нельзя, что она лично пойдет и перепроверит. Все переглядывались, не понимая, с чего Лина взбесилась, и чувствовали себя неловко. Получилось так, что Сталина Васильевна была единственным сотрудником лаборатории, с кем у Сережи сложились устойчиво плохие отношения.

Но не Сережа Зуев, как таковой, сердил Сталину Васильевну, дело было в другом. Тяжелое детство с клеймом «члена семьи врага народа», может быть, еще какие-то жизненные обстоятельства, сформировали главную черту Лининого характера – она презирала людей. Не всех. Пушкин, Наполеон Бонапарт, Лев Толстой, Альберт Эйнштейн заслуживали уважения. Из ныне живущих к уважаемым людям относились, конечно, она сама, Лина, ее сын, академик Капица, Жак Ив Кусто, ну, еще несколько человек. Только эти люди имели право, по мнению Лины, вслух высказывать свои мысли, совершать заслуживающие внимания и обсуждения поступки и болеть по-настоящему опасными болезнями. Остальные – мелкота, мусор. Правда, были еще промежуточные фигуры, которые звезд с неба не хватали, но уж очень им повезло в жизни. Например, Юрий Гагарин или семья Михалковых-Кончаловских. Про этих тоже можно было поговорить, но уже слегка снисходительно. Все же остальные должны были знать свое место и не вякать. И не беспокоить Сталину Васильевну своими мелкими делами.

Сережа как-то невольно подслушал разговор двух дам. К Лине пришла знакомая из другой лаборатории, и они сели поговорить. Вернее, сидела одна Лина, возвышаясь огромной тушей на отодвинутом от письменного стола стуле, а небольшая ее собеседница просто оперлась задом и двумя руками об этот стол, так что головы беседующих дам находились на одной высоте. Гостья с ужасом рассказала, что у ее подруги, которую хорошо знала Лина, обнаружили рак. Невидимый дамами Сережа почувствовал на расстоянии, как Лина воспротивилась, не захотела принимать эту важную и страшную весть. «Что, груди, груди?» – громче, чем следовало, спросила Лина. «Да нет, в животе… – несколько недоуменно ответила дама, почувствовавшая агрессивность вопроса. – Будут делать операцию» «Но ведь это гинекологическая операция, несложная», – продолжала снижать значимость события Лина. «Да нет, операция полостная, сложная и с непонятным результатом.» «Ну, не знаю!» – как будто выключилась Лина и перешла на другую тему. Сережа тогда не понял странных вопросов Лины, только в памяти осталось резкое и неприятное «Что, груди, груди?» Потом додумался, из подсознания всплыл смысл подслушанного разговора. Рассказ о тяжелой болезни знакомой женщины должен был вызвать у Лины ахи, охи и слова сочувствия. Но Лина не сочувствовала, не жалела обычного, малозначащего человека. И не хотела притворяться, что ей жалко несчастную. Вместо этого она доказывала, что имеет право не жалеть, но не тем, что объект не достоин ее жалости, а тем, что болезнь не тяжелая.