Под айсбергом

Они рявкнули приказы над нашими головами и заставили нас надеть белые рубашки, которые надевают заключённым, осуждённым на казнь. Будучи третьим в ряду, я пришёл к выводу, что у меня оставалось всего четыре минуты до окончания моей жизни. Я думал о тебе и своих близких и друзьях, и умудрился поцеловать Плещеева и Дурова, которые были рядом со мной, чтобы попрощаться с ними. Внезапно войска разбили свои построения, и мы были освобождены. Нас вернули на построение к эшафоту и сообщили, что его величество пощадил нас…

Один из его сокамерников сошёл с ума.

Меня поразило то, что, если бы Достоевскому было предложено прощение при условии, если бы он пообещал никогда не скучать до конца своей жизни, то он бы с радостью согласился и был бы совершенно уверенным, что это возможно осуществить — тогда это, действительно, легко должно было бы осуществить. И мне показалось, что он, очевидно, был прав. Конечно, кому-то, кто пережил такое потрясение, нужно будет только вспомнить, как он находится перед расстрельным отрядом, чтобы быть в экстазе и исполненным счастья.

Повод для радости

Фактически, именно этот эпизод — и последующие годы в Сибири — превратили Достоевского в великого писателя. До ареста он был хорошим, но второстепенным писателем — по традиции Диккенса и Гоголя. Но, будучи человеком, он был обидчив и самоуверен до паранойи. Его арест и длительное заключение в Сибири заставили его осознать, что даже быть живым — повод для радости. Результат этого нового понимания выражен в отрывке «Преступление и наказание», где герой боится, что его могут казнить за убийство старухи. Он думает: «Если бы мне пришлось стоять на узком выступе во веки веков, в вечной темноте и буре, я все равно предпочёл бы сделать это, чем умереть сразу». Он увидел, что «неудача в жизни» — скучать, страдать, мучиться из-за вины — является формой детской порчи.

В моём подростковом возрасте моей проблемой была не просто скука с моим рабочим существованием (мой отец был сапожником, который зарабатывал около 3 фунтов стерлингов в неделю); это было стремление сбежать от него и отступить в него, в Волшебный мир разума, который я обнаружил, когда писал «Руководство по общей науке». Это было усилено моим открытием через практические знания всего царства английской поэзии. Я бросил школу, когда мне было шестнадцать лет, и несколько месяцев работал на фабрике, я готовился сдать экзамен по математике во второй раз. Работа на фабрике сделала меня настолько несчастным, что я проводил вечера и выходные, читая стихи — всевозможные стихи, от Кентерберийских рассказов Чосера до Пустошей Элиота. Я быстро обнаружил, что полчаса погружения в мир Китса, Шелли или Вордсворта превратят мою ярость и отчаяние в нежную тоску, которая постепенно превращается в чувство счастья и оптимизма, как будто я плыву над миром, глядя вниз на это как птица. Когда в работах Рихарда Вагнера я позже натолкнулся на фразу: «искусство, которое делает жизнь похожей на игру и уводит нас от общей судьбы», я сразу понял, что он имел в виду.

Единственная проблема с этим состоянием ума — высоты птичьего полета — заключалась в том, что ему было вдвое труднее вернуться на работу на следующее утро и принять червячный взгляд скуки и мелочности. Спустя годы, когда я прочитал роман Томаса Манна «Будденбруки», я узнал свою собственную проблему в эпизоде, когда молодой Ханно Будденбрук идёт в оперу, чтобы увидеть «Лоэнгрин» Вагнера, и настолько погружён в экстаз, что ему кажется, что он ходит по облакам. Но когда ему приходится вставать на ледяном рассвете и идти в школу по тёмным, ледяным улицам, его отчаяние становится вдвое глубже, потому что он испытал экстаз прошлой ночью.

Тогда мне показалось, что проблему человеческого существования можно выразить очень просто. Через длительные интервалы мы испытываем моменты силы и счастья, в которых мы чувствуем, что у нас есть сила изменить мир и нашу жизнь. Но такие моменты очень короткие. Большую часть времени мы ощущаем себя жертвами обстоятельств, таких как мёртвые листья, которые несут реки, и у нас нет возможности выбрать наш путь. И, когда обстоятельства становятся особенно трудными, легко представить, что судьба постигнет нас целым рядом несчастий, таких как у Иова, которые разрушат всю нашу безопасность и оставят нас совершенно беспомощными.

Бытие и Становление