Под белым орлом

Лакей распахнул окно. Нагретый солнцем, напоенный весенними ароматами воздух проник в комнату и быстро разбудил в тщедушном, почти детски-нежном теле короля никогда не угасавшую юношескую силу духа и воли. Его большие глаза широко раскрылись и как будто отражали в своих удивлённых взорах утренний свет солнца, восходившего над природой. Его поблекшие, утомлённые черты оживились; осанка сделалась эластичнее. Он приблизился на несколько шагов к окну и промолвил:

— Как слаб этот футляр человеческого духа, в который мы запрятаны во время нашего земного поприща! Насколько прекраснее и величавее его природа, которой мы, по нашему мнению, повелеваем и которая однако с каждым днём молодеет, одеваясь новой свежестью. Наш дух должен быть сильнее бренной оболочки, в которую он всегда заключён; ведь он есть дуновение Того таинственного Существа, Которое оживляет природу, Которому мы должны со временем отдать его обратно чистым и незапятнанным земным прахом. Я хочу быть достойным до конца драгоценного дара, называемого жизнью; я хочу жить, а жить значит трудиться и исполнять свою обязанность. Вот тайна вечной юности. — Он обратился к двери и воскликнул громким голосом: — сюда!

В спальню тотчас вошёл дежурный камер-гусар и подал своему государю большой запечатанный конверт с письмами, которые, судя по печатям с гербами, пришли от дворян и обыкновенно пересылались Фридриху государственными советниками нераспечатанными. Вслед за камер-гусаром в комнату вскочило шесть хорошеньких левреток, компаньонов любимой собаки короля Арсинои; их впускали сюда лишь после пробуждения его величества.

Фридрих сел на стул посреди комнаты и положил письма возле себя на стол, на котором стоял маленький золотой письменный прибор.

Камер-лакей подошёл к королю, распустил его длинные волосы и заплёл их в косу, причём тщательно и с большою ловкостью следил за каждым движением головы Фридриха, пока тот прочитывал одно за другим полученные письма, от времени до времени бормоча вполголоса про себя отрывистые замечания и порою делая краткие пометки на полях:

— Коса готова, — отрывисто и по-военному доложил камер-лакей.

Король докончил чтение остальных писем, после чего встал; камер-лакей поднёс ему серебряный таз с водою и Фридрих вымыл лицо и руки, причём в знак отменнохорошего расположения духа брызнул в лицо лакея несколько капель воды концами своих пальцев.

— Ты исполнил свою обязанность, Мюллер, не обратив внимания на моё ворчание и принудив-таки меня встать. Во всём, что я сделаю сегодня поутру полезного и доброго, ты будешь участником. Ступай туда к камину, там положено кое-что для тебя; я знаю, тебе это может понадобиться; ведь ты был таким дураком, что навязал себе на шею жену и детей.

На камине лежал свёрток червонцев.

Неожиданно получив такой щедрый подарок, слуга вздрогнул от радостного волнения, но высказал лишь в немногих словах свою благодарность; он знал, что король не любил пространных речей и прерывал их всегда саркастическим тоном и порою весьма немилостиво; лишь в его голосе звучала радость по поводу королевского подарка, и глаза Фридриха заблестели ярче, когда он прочёл в честных чертах верного слуги искреннюю признательность, которой он так часто не находил у людей.

— Хорош тот день, — тихо промолвил про себя король, — который начинается радостью, доставленной доброму человеку; как прекрасно было бы осчастливить всех! Но где же оно, пресловутое всемогущество королей?

Лакей между тем напудрил накладку из чёрных волос и подал королю, который надел её себе на голову, после чего нахлобучил на самый лоб шляпу с белым генеральским пером, предварительно слегка вытертую лакеем шёлковым платком.

По знаку Фридриха, камер-гусар, неподвижно стоявший теперь у дверей комнаты, принёс рапорт из Берлина об иностранных делах, переданный ему адъютантом лейб-гвардии в прихожей.

Король пробежал глазами полученные документы и положил их к прочим бумагам, которые тотчас были унесены в смежную королевскую канцелярию. Немного спустя он подошёл к камину и потребовал у камердинера форму.

Фридрих надел жёлтый жилет, поношенный синий мундир и тотчас отправился в свой кабинет; там стоял уже для него кофе; он быстро выпил несколько чашек этого напитка с белым перцем.

Камер-лакей поставил пред каждой из собак по тарелке молока с только что испечённым белым хлебом. Любимица короля Арсиноя вспрыгнула на стол, и государь кормил её из своих рук, нежно поглаживая от времени до времени голову изящного животного.