Под брезентовым небом

—  Да-да, вам следует извиниться, — все тем же ровным тоном подтвердил Гершуни. — Работе постановочной мастерской мы придаем серьезное, очень серьезное значение. Мне было бы крайне досадно снимать вас с программы. Впрочем, дело за вами. А теперь я пойду. Уйма дел с утра.

Вот и весь разговор. Проводив замдиректора все в той же окаменелости, эквилибристы перевели глаза друг на друга — как же быть. Затем, подавляя вздох, открепили лестницу. Подняли на плечи. И тогда один из них, тот самый, что советовал насчет лимонных корочек, сдавленно проговорил:

—  Ну, мы пошли. Извините, если что.  Недоразумение вышло!

Этот случай припомнился мне одиннадцать лет спустя. Припомнился, казалось бы, в совершенно несоответственной обстановке. В июле сорок первого года. В деревне Большие Теребони, где размещались тылы Первой дивизии Ленинградского народного ополчения.

У деревенской околицы я неожиданно столкнулся с Гершуни. Он был обмундирован, как все ополченцы: гимнастерка с брезентовым ремнем, ботинки с обмотками, на голове пилотка. Однако облик Евгения Павловича при всем этом оставался сугубо штатским, и все сидело на нем неуклюже, мешковато.

—  А, это вы! — сказал Гершуни со всегдашней своей невозмутимостью. — Давненько не встречались. А я тут агитвзводом руковожу. Программу подготовил обширную, эстрадную, и как только командование разрешит выезжать на передовые.  Не правда ли, нынче приятный, не слишком жаркий денек?

Надо же случиться такому совпадению: буквально в тот же момент мы услышали завывание вражеского самолета. Бомба, упав неподалеку, сильно тряхнула землю.

—  Кажется, я поторопился с оценкой погоды, — вздохнул Гершуни: теперь мы с ним лежали, зарывшись головой в стог сена (лучшего укрытия почему-то не догадались найти).

Строча из пулеметов, фашистский стервятник опять и опять пролетал над деревней. Каждый раз казалось, будто он целит именно в тебя. Желая отвлечься от этого противнейшего чувства, я неожиданно для себя самого припомнил тот далекий день, когда впервые вышел репетировать на манеж.

—  Ну как же, я тоже помню! — откликнулся Гершуни.— Для циркового народа наша мастерская была делом необычным, а необычное часто берут в штыки. Кажется, все. Кажется, улетел. Давайте подыматься!

Где-то горело. По земле стелился дым. И Гершуни сердито сказал, отряхивая с гимнастерки сено:

—  Как же при таких обстоятельствах в тылах засиживаться? Нынче же переговорю с командованием!

Следующий раз мы встретились уже в середине войны, на Урале, в Свердловске.

Местожительство мое было тогда на театральном балконе. Имелась возможность получить койку в партере или на сцене, но балкон почему-то казался мне уютнее. После контузии и госпиталя я был направлен в офицерский резерв. Зрительный зал одного из городских домов культуры как раз и приспособили под общежитие резерва.

С утра офицеры толпились в отделе кадров военного округа, ждали назначений. По вечерам коротали время в беседах. О чем только не говорили в длинные вечера. Иногда и об искусстве. Кое-кто из балконных жителей в прошлой своей довоенной жизни имел отношение к искусству: один занимался в консерватории, другой был педагогом в музыкальной школе, третий — театральным администратором. Я же рассказывал о цирке.

—  А ты афиши видел? — перебили меня однажды. — Цирк приезжает, ленинградский. Будет в саду выступать.

Поспешив с утра к воротам городского сада, я увидел щит, заклеенный афишами: «Гастроли Ленинградского фронтового цирка. Художественный руководитель Е. П. Гершуни».

Сад, о котором идет здесь речь, был не лучшим в городе, но имел приманку — длинный дощатый барак, приспособленный под летний театр. Офицеры охотно посещали этот театр, находившийся бок о бок с резервом.

Подошел день открытия гастролей. Отправившись за кулисы, я сразу нашел Гершуни.

Он и на этот раз, ничем не выказав удивления, произнес свое неизменное:

—  А, это вы!

Но тут же, будто в нем что-то вдруг жарко прорвалось, обнял меня:

—  Все хорошо. И то, что живы, и что обнаружились, и что сюда пришли. Павел Алексеевич было прихворнул у нас. Сегодня, однако, выступает. Не забыли Павла

Алексеевича?

Как же мог я забыть? Павел Алексеевич Алексеев (впрочем, зрителям, согласно афише, он знаком был лишь по имени-отчеству) принадлежал к лучшим довоенным клоунам. Удивительно мягким комизмом отличался его талант. Решительно отказавшись и от иностранного имени, и от традиционного клоунского грима, Павел Алексеевич выходил в образе простого человека, будто ненароком оказавшегося на манеже и в силу полнейшей неосведомленности совершающего невероятные поступки. На первый взгляд увалень, простофиля, а потом убеждаешься — хитер, не проведешь.

— Мы сейчас в недолгой тыловой побывке, — продолжал рассказывать Гершуни. — Обслужим Урал, и назад, на фронт! Теперь вы в зал идите, а я проверю, все ли в порядке у форганга.