Под брезентовым небом

Теряясь во мгле (экономили свет), зрительный зал тускло отсвечивал погонами. Погоны были не парадными, а полевыми, успевшими повидать и фронт, и госпитали.  «Сможет ли цирковая программа найти отклик у такого зрителя? — подумал я. — Да еще в таких неказистых дощатых стенах!»

Тут занавес раскрылся, и я увидел форганг. Боже мой, до чего же он был скромен в сравнении с настоящим цирковым. Это была всего-навсего грубо покрашенная фанерная арка, а вместо бархатного занавеса висел кусок цветной бязи. В обе стороны от арки шел барьер, он был условным, нарисованным на полосах фанеры. Сбоку оркестр — четыре музыканта. И еще униформисты — двое. Бедность и бедность! Какой же это цирк?!

Но вот музыканты заиграли марш, униформисты, став по бокам форганга, отдернули материю, и начался парад: парад-пролог, парад-алле, парад участников программы, и, как всегда, как каждый вечер, как в настоящем цирке, вышли артисты вперед, ослепительно улыбающиеся, неизменно молодые и прекрасные.  Павел Алексеевич (он замыкал парад) сам отвязал веревочную лестницу и, опустившись на одно колено, почтительно встретил воздушную гимнастку. Как и положено, воздушным номером открылась программа.

Я так и не смог уловить то мгновение, когда зрительный зал поверил в цирк и, поверив, позволил себя увлечь. Но это случилось скоро,  очень  скоро. И тогда в зале позабыли про фанеру, грубую размалевку, блеклые холсты, обрамлявшие сцену. Не было больше сцены — был манеж. Гремел оркестр, не из четырех музыкантов, а многоголосый, полного состава. Униформисты не вдвоем, а целой сноровистой бригадой выносили аппаратуру, расставляли реквизит. Иллюзия? Нет, иллюзии в этом не было, потому что доподлинным оказалось главное — мастерство артистов. От номера к номеру все громче откликался зал. Но и артисты, выходя на поклон, делая традиционный «комплимент», сами начинали взволнованно аплодировать зрителям — зрителям в полевых погонах.

А как же Павел Алексеевич? Сохранил ли он свою прежнюю интимную мягкость? В этот вечер он был другим: остро комедийным, каждой своей интермедией разящим и разоблачающим звериный оскал фашизма.

После конца представления мы долго беседовали с Евгением Павловичем, вновь и вновь обходя дорожки затихшего сада.

—  Понимаете, к чему я стремлюсь? — говорил Гершуни (на этот раз, не в пример Большим Теребоням, я увидел его собранным и подтянутым, освоившим строевую выправку). — Да, наш цирк передвижной, масштаб его более чем скромен. Да, нашему цирку приходится выступать в самых трудных фронтовых условиях. И все-таки он должен сохранять все черты, все краски полноценного цирка! Скажете, невыполнимая задача? Но вы же могли убедиться, как нас принимают! Какие бы испытания ни выпали на долю советского человека — он живет, он борется, побеждает и ни от чего не намерен отказываться. Не откажется и от искусства!

Вернувшись после войны в Ленинград, я узнал, что Евгений Павлович назначен художественным руководителем госэстрады. Зашел проведать. Гершуни увидел меня и пригласил в кабинет:

—  Входите, входите. Сейчас я кончу разговор.

Разговор был нелегким — с балетной парой, некогда весьма известной, но уже шагнувшей в критический возраст.

—  Я бы на вашем месте не стал претендовать на сольный концерт, — убеждал Гершуни. — Концерт такой связан с большим напряжением, большой затратой сил.

—  Ну и что же?— упрямились артисты. — Столько лет выступаем, такую прессу имели.  Затирать себя не позволим! У нас есть зубы!

Гершуни помолчал. Снял очки. Потер переносицу. Снова водрузил очки. И наконец, пояснил со вздохом:

—  Вы же артисты балета. При чем тут зубы? Ноги вам нужны! Ноги!

И опять начались наши встречи. И каждая из них каким-нибудь новым штрихом дополняла облик человека, безмерно преданного искусству.

Однажды клуб школьников-старшеклассников попросил Евгения Павловича организовать экскурсию в цирк. Все показал Гершуни: музей, манеж, закулисные помещения, конюшню, снова манеж, на этот раз заполненный репетирующими артистами.

—   Ну, так как же, ребята, нравится вам здесь?

—   Очень! Очень!

—   А ты почему молчишь? — обратился к одной из девочек Гершуни — она не отозвалась. — Тебе разве не понравилось?

—   Нет. Я думала, тут праздник всегда. Оказывается, и тут работают. Работают, как везде!

—   Правильно. Ты разглядела главное, — улыбнулся Гершуни. — Если так, экскурсия наша удалась!

Он любил беседовать с ребятами, и они зачарованно слушали удивительные рассказы. Например, о том, как побывал он в гостях у Владимира Леонидовича Дурова.

—  Давно это было, в конце двадцатых годов. Прихожу, а Владимир Леонидович завтракает. И меня к столу приглашает. Сел, и вижу: белые мыши по скатерти бегают, из масленки лакомятся. «Вы не беспокойтесь! — воскликнул Дуров, заметив мое смущение. — Мышки народ привередливый. Если от масла не отказываются, значит, оно вполне свежее. Угощайтесь!»

Или рассказ о том, как входил  в клетку  ко  львам.