Под чужим знаменем

Полковник Щукин, по нескольку раз в день справлявшийся о Кольцове, строго-настрого приказал врачам сделать все возможное, чтобы он остался жив. Полковник Щукин был ошеломлен известием о гибели состава с танками и о той роли, которую сыграл в этом Кольцов. Теперь, мысленно перебирая свои прошлые подозрения и вспоминая о постоянном чувстве неприязни к Кольцову, Щукин с горечью был вынужден признать, что перед ним все это время находился превосходящий его противник.

Помогло ли искусство врачей или переборол все недуги молодой организм, но на четвертый день Кольцов уже не на мгновение, а надолго открыл глаза и стал удивленно рассматривать небольшую зарешеченную каморку с часовым, сидящим на табурете перед входом.

Заметив, что Кольцов открыл глаза, часовой сокрушенно покачал головой и не без сочувствия произнес:

– Эх, парень, парень! Лучше б тебе в одночасье помереть. Ей-богу! Очень на тебя их высокоблагородие полковник Щукин злые.

– Зол, говоришь?.. – переспросил Кольцов слабым голосом. – Зол – это хорошо!

– Ду-урные люди! – вздохнул обескураженный часовой. – Его на плаху ведут, а он радуется!

И опять, теряя сознание перед лицом быстро летящей в глаза тьмы, Кольцов успел подумать: «Где я?»

Потом еще несколько дней Кольцов приходил в себя, начал потихоньку вставать. А через месяц его отправили из госпитальной палаты в тюремную. Камеру для особо важного преступника выделили в одном из подвальных застенков контрразведки…

* * *

В кабинет Ковалевского Таню провели через его апартаменты – она по телефону просила Владимира Зеноновича принять ее, но так, чтобы не видел отец.

Ковалевский пошел навстречу Тане, поздоровался, усадил в кресло, однако во взгляде его, в жестах, в голосе не было обычной для их отношений устоявшейся, привычной Тане теплоты. И она поняла, что Владимир Зенонович догадывается о цели ее прихода и то, о чем она будет говорить, неприятно ему. И тут же прогнала эту мысль. Отступать было нельзя. Она все равно скажет.

– Ну-с, Таня, я слушаю. Какие секреты завелись у тебя от отца? – В голосе сухость, даже враждебность.

Ковалевский и в самом деле догадывался, что Таня хочет говорить с ним о Кольцове. Он не хотел этого, решительно не хотел, но Таня настаивала, и он согласился – ведь все же это была Таня, к которой он привык относиться очень добро, с родственным теплом. Наверное, она страдает, и кто, кроме него, может сказать ей сейчас ободряющие слова?! Щукин? Ковалевский приготовился быть участливым и мягким с Таней. Но когда она вошла и Ковалевский увидел ее горящие глаза на бледном, осунувшемся лице, он понял, что пришла она не за утешением. Что же еще нужно Тане? Что? Он ждал. Таня была полна решимости.

– Владимир Зенонович, я должна увидеть Кольцова.

– Это невозможно, Таня. Невозможно и незачем! – тотчас отрезал Ковалевский.

– Мне очень дорог этот человек. – Голос Тани дрогнул, но она, овладев собой, договорила: – Я люблю его, Владимир Зенонович…

– Замолчи сейчас же! – властно прервал ее Ковалевский. – Опомнись!

– Нет! – Глаза Тани непокорно вспыхнули под сдвинутыми бровями. – Я знаю, вы скажете… Вы скажете, я должна подавить в себе все теперь, когда знаю, что Павел… что он… Но есть две правды, Владимир Зенонович. – Голос ее зазвенел. – Две, две правды! Одной служите вы с папой. А у Кольцова своя правда; он предан ей, и это надо уважать, каждый может идти своей дорогой… – Таня спешила высказать все, что передумала, что выстрадала в последнее время, но не успела, ее прервал, хлестнув зло, совсем незнакомый голос: разве мог он принадлежать Ковалевскому?

– Перестань, пожалуйста, перестань! Ты бредишь. Ты больна. Подумай об отце, наконец!.. Офицер Кольцов изменил присяге, предал дело, которому мы все служим. Он предатель, пойми это! А все остальное – романтические бредни. Все намного серьезней, чем ты навоображала… Повторяю, ты больна. И с тобой следует поступать как с больной.

Ковалевский нажал кнопку. Дверь, ведущая в кабинет, распахнулась, на пороге встал Микки.

– Возьмите мою машину, отвезите дочь полковника Щукина домой. Татьяна Николаевна нездорова.

И все же через несколько дней, на этот раз уступив просьбе самого полковника, Ковалевский разрешил Тане свидание с Кольцовым.

– Это гораздо серьезнее, чем я думал, – сказал Щукин командующему. – Я отправляю свою дочь в Париж, и это свидание Таня вымолила у меня как прощальное…

* * *

Таня спустилась в темный, нахоложенный сыростью подвал… «Сейчас, сейчас я увижу его. Боже мой, что со мною? – лихорадочно думала она. – Я же просто слабая… Я люблю его и оттого… А я должна быть сильной, для прощания сердце должно быть сильным. А я слабая. Папа прав – мне надо уехать. Теперь – конец. Его убьют… Господи, спаси его! Пусть он полюбит другую, только спаси его!..»