Под гнетом окружающего

Свѣтло стало на душѣ у Ивана Григорьевича, вошелъ онъ въ отцовскій садикъ, тянувшіся къ береговому скату до самой рѣки, легь на песокъ у берега; солнце его грѣетъ, вдали широкая рѣка виднѣется, барки тянутся, чьи-то голоса раздаются въ воздухѣ,

— Ишь ты, Ваня, дни-то какіе Богъ нонче дастъ хорошіе, — послышался позади его голосъ матушки-попадьи, не утерпѣвшей и забѣжавшей въ садъ за ненагляднымъ сынкомъ.

— Да, матушка, хорошіе дни стоятъ! — отвѣтить сынъ, поддаваясь полной душой хорошему настроенію.

А тутъ батюшка вышелъ въ подрясничкѣ, съ заплетенной назади жиденькой косичкой въ родѣ мышинаго хвостика, бороду широкимъ гребнемъ расчесываетъ, смотритъ любовно на своего сына.

— Поставь-ка намъ самоваръ, мать-попадья, — говоритъ онъ женѣ,- соловья баснями не кормятъ. Ишь, любо теперь, что сынъ-то выросъ?

Сѣли чай пить, закуску подали.

— Мы, Ваня, по рюмочкѣ пропустимъ? — съ добродушнымъ подмигиваньемъ спросилъ священникъ.

— Отчего не пропустить съ дороги, — разсмѣялся сынъ.

— Ну что, какъ у васъ тамъ насчетъ Польши слышно, — началъ священникъ, стараясь на первыхъ порахъ занять сына городскими умными разговорами.

— Ничего, теперь тихо все! — отвѣтилъ сынъ.

— Охъ, не вѣрится мнѣ что-то, — съ сомнѣніемъ покачалъ головою священникъ. — Врага мы себѣ въ ней нажили. Только убытки она намъ приноситъ, да козни строитъ. И отчего бы не написать имъ въ Европу письмо, чтобы хоть англичанинъ взялъ ее на аренду? А чтобы они насъ и тогда не безпокоили, выставить бы на границу три милліона войска, ну, тогда и тягайся съ нами.

Иванъ Григорьевичъ усмѣхнулся,

— Ну, теперь авось и такъ обойдется?

— Дай Богъ, дай Богъ!

— Ну, а что ректоръ семинаріи все тотъ же? — спросилъ сынъ.

— Охъ, я не говори! — вздохнулъ отецъ и началъ горячо и толково разсказывать сыну про ректора семинаріи, про благочиннаго, да про всѣ свои нужды и заботы. Такъ о Польше и не вспоминали болѣе…

Напились чаю и всѣ улеглась спать съ пѣтухами, а Ивану Григорьевичу и спать не хотѣлось. Вышелъ онъ опять на берегъ, легъ на песокъ и впалъ въ невольное раздумье. Вспомнилось ему все пережитое, перенесенное; вспомнилось, какъ онъ горевалъ, не имѣя гроша за душою въ годы дѣтства, какъ его, сына бѣднаго попа, пороли въ бурсѣ, какъ избилъ его голякъ-отецъ, когда онъ задумалъ отказаться отъ выгоднаго дьяконства и сталъ продолжать ученье, пришелъ на память сегодняшній ласковый пріемъ отца и радость матери, увидавшей, что батюшка совсѣмъ пересталъ гнѣваться на сына, — и какъ-то грустно и въ то же время легко стало у него на душѣ. Вдругъ онъ какъ будто простилъ всѣмъ, забылъ все и помнилъ только одно, что если его гнула въ бараній рогъ нищета, то гнула она еще болѣе, еще дольше и этихъ мужиковъ-плутовъ, и этихъ отупѣвшихъ профессоровъ семинаріи, и его отца, и его запуганную, глуповатую, но полную любви мать, не было въ его сердцѣ ничего, кромѣ теплой и полной любви. Иванъ Григорьевичъ былъ скупъ на ловкія фразы, на нѣжныя чувства.

— Какъ живого человѣческаго мяса порѣжешь на своемъ вѣку, какъ больной человѣкъ у тебя подъ ножомъ умретъ, оттого что у тебя рука дрогнула, да заѣхала въ сторону, — говаривалъ онъ:- такъ тугъ не до нѣжныхъ чувствъ, да не до точеныхъ фразъ.

Ну, а въ этотъ вечеръ лежалъ онъ на пескѣ въ такомъ настроеніи, что, кажется, обнялъ бы весь живой міръ, подставилъ бы свою грудь за каждаго изъ ближнихъ, и впервые понялъ онъ всю силу своей любви къ роднымъ мѣстамъ и родному народу.

— Ахъ ты, моя родина, бѣдная! — прошепталъ онъ, а по лицу тихо, одна за другой, скатились теплыя слезы.

И, подсмѣивающійся надо всѣмъ, скептически относящійся ко всему, никогда не смѣялся Иванъ Григорьевичъ, вспоминая эту сцену на берегу рѣки. Расчувствуйся онъ въ этотъ вечеръ по поводу какого-нибудь другого событія, а не по поводу встрѣчи съ родными мѣстами и роднымъ народомъ, то онъ вѣрно въ ту же минуту, слѣдомъ за изліяніемъ нѣжнаго чувства, промолвилъ бы:

— Подгулялъ, значитъ, человѣкъ на радостяхъ, ну и расчувствовался.

Такова ужъ натура была…