Под гнетом окружающего

Теперь онъ снова былъ дома, снова готовился приняться за свое обычное лѣтнее дѣло, учить дѣтей Баскаковыхъ, крестьянскихъ ребятишекъ, своихъ братьевъ и сестренокъ, лѣчить лихорадки, пораненныя на работѣ руки и ноги, крестить дѣтей, ходить на охоту. Жизнь по сердцу, по влеченью готовилась начаться во всей своей полнотѣ, не оставляющей ни минуты для скуки или тоски. Размышляя о своихъ встрѣчахъ, Борисоглѣбскій невольно вспомнилъ о своей встрѣчѣ съ Михаиломъ Александровичемъ, и его занялъ вопросъ: въ какихъ отношеніяхъ находится къ семьѣ Баскаковыхъ этотъ новый въ деревнѣ человѣкъ, этотъ «столичный гусь», какъ называлъ его мысленно Иванъ Григорьевичъ? Давно Борисоглѣбскій привыкъ смотрѣть на семью Баскаковыхъ, и въ особенности на Лизавету Николаевну, какъ на родню. Онъ зналъ до мельчайшихъ подробностей ихъ бытъ, ихъ радости и ихъ печали, и интересовался всѣмъ, что касалось ихъ, точно такъ же, какъ интересовался радостями и печалями каждаго изъ мужиковъ Приволья. Ему не для чего было анализировать, какія это чувства; не вызываетъ ли ихъ какая-нибудь другая причина, кромѣ простой привычки. Гораздо болѣе страннымъ и требующимъ анализа показалось бы ему противоположное явленіе, то-есть, если бы онъ, интересующійся бытомъ всего окрестнаго народа, ни съ того, ни съ сего, не сталъ бы интересоваться только жизнью однихъ Баскаковыхъ. Вслѣдствіе этого и теперь, погрузившись въ думы о семейныхъ дѣлахъ Баскаковыхъ, Иванъ Григорьевичъ не видѣлъ ничего особеннаго въ своемъ любопытствѣ…

Рано утромъ онъ вышелъ къ чаю.

— Ну, что у Баскаковыхъ всѣ ли здоровы? — спросилъ отецъ.

— Всѣ здоровы… Самъ опять удралъ куда-то.

— Непутящій, право непутящій!.. Чѣмъ бы за семьей присмотрѣть, а онъ по свѣту рыскаетъ, словно и не знаетъ, что жена — дура-баба! Тоже вѣдь и дѣти малыя, и дочь за возрастѣ: однихъ обучить нужно, за другой глаза нужны… Вѣдь тоже мало ли что люди-то могутъ наплести про нее.

— А развѣ что-нибудь дурное говорятъ? — уже съ любопытствомъ спросилъ Иванъ Григорьевичъ, сначала едва поддерживавшій разговоръ.

— Ну, да вѣдь люди всяко говорятъ: и дурное, и хорошее, а дурного больше, — отвѣтилъ отецъ, оттопыривая губы и подувая на чай, налитый на блюдечко.

Иванъ Григорьевичъ помолчалъ.

— Я тамъ Михаила Александровича встрѣтилъ, — началъ онъ черезъ минуту и зорко взглянулъ на отца.

— Ну да, извѣстно, гдѣ же ему и быть, какъ не около бабъ! Дѣла нѣтъ, такъ ничего другого на умъ я не идетъ… Дѣвушку-то только мараетъ, — сердито замѣтилъ отецъ.

— Да онъ зачѣмъ сюда пріѣхалъ? Мало публичныхъ домовъ въ столицѣ показалось?

— Больной, — усмѣхнулся отецъ. — Лѣчиться пріѣхалъ… Должно-быть, въ отставку вышелъ… Да что-то я въ толкъ не возьму, зачѣмъ онъ здѣсь лѣчится, а не за границей… Вѣдь тамъ-то по нихъ, чай, французенки плачутъ… Прокутился вѣрно!.. И что это, подумаешь, бездѣлье-то изъ людей дѣлаетъ! — оставляя блюдечко, глубокомысленно произнесъ священникъ. — Правда, что лѣнь мать всѣхъ пороковъ, и что верблюду легче пройти въ игольное ухо, чѣмъ богатому въ рай… За всѣми бабами гоняется. Вонъ сталъ и на постоялый дворъ къ Марьѣ Мироновой захаживать. Бабенка она шустрая, съ проѣзжими купчиками все водилась…

— Да съ ней-то онъ какъ познакомился? — спросилъ сынъ. — Демократомъ, что ли, хочетъ сдѣлаться, что за простой бабой ухаживаетъ?

— Ну, они давно знакомы. Я помню, ты еще маленькій былъ — ему лѣтъ этакъ пятнадцать было, такъ онъ ей косу обрѣзалъ!

— Какъ такъ?

— Да такъ, началъ онъ за нею бѣгать. Она ему согрубила что-то… Въ дѣвичьей она жила у ея сіятельства… А онъ забрался къ ней ночью, да косу ей и обрѣзалъ въ отместку. Только это у нихъ и на умѣ. Юбочники, право юбочники!

— Такъ, значитъ, она теперь не молода?

— Да такъ, годикомъ помоложе его… Ничего, красивая баба, въ соку…

Иванъ Григорьевичъ нахмурился, и еще сильнѣе сталъ занимать его вопросъ объ отношеніяхъ Баскаковыхъ и Задонскаго.

— Ну, у Баскаковыхъ-то онъ зачѣмъ бываетъ? — продолжалъ онъ разспросы.

— Господь его знаетъ!.. Слухи недобрые ходятъ. Ну, да всякому слуху вѣрить нельзя. Вотъ ты поговори съ Лизаветой-то Николаевной… Дѣвушка хорошая, ее жаль. Онъ поиграетъ, да и броситъ ее, а ей горе!

— Жениться, можетъ-быть, хочетъ, — усмѣхнулся Иванъ Григорьевичъ.

— Ну, тоже не радость, — возразилъ священникъ.

— Не радость-то, не радость, да вѣдь насильно не оттащишь, если она его любить.

— Охъ, грѣхи, грѣхи! — вздохнулъ отецъ, вставая съ мѣста, чтобы идти въ свой огородъ. — Любовь-то что? Такъ, мечтаніе одно. Скучно человѣку, дѣла у него нѣтъ, дома содомъ, молодъ онъ, кровь у горячая, подвернулось смазливое личико, вотъ онъ и говорятъ; я, молъ, люблю? Ну, а тамъ ребята, заботы, дрязги, мужъ въ одну сторону, жена въ другую, развратъ!