Под городом Горьким

– Извини, Галя!– муж склонился над женой, упал на колено, приподнял ее за плечи.– Посмотри на меня. Посмотри. И прости.

– Ни-ко-гда, – не открывая глаз, прошептала Галя.– Иди. Иди, Миша. Я одна ... я сама выращу ребенка. Пока родители живы – не дадут пропасть. А с твоих денег толку мало. Пропиваешь все равно. Да и недолго ты продержишься... Разберутся... Поймут, что за птица ты.... Не сегодня, так завтра. Такими, разве, милиционеры должны быть, как ты?..

Цедрик, кусая губы, молчал. Он только иногда нервно сжимал кулаки, возносил их над собой, и, казалось, не знал, что делать с ними дальше. Все же попросил еще раз:

– Прости. Я больше не буду пить.

– Слыхала уже. И первое, и второе...

– Обещаю!– Цедрик приложил ладонь к груди.

– Кто что-то хочет делать, тот не обещает, а делает.

– Вот увидишь! Слово!..

Галя сказала о разводе. Срочном. Пообещала завтра-послезавтра – как только соберет все необходимые бумаги – отнести заявление в суд. Цедрик молча ее выслушал, вздохнул, также молча закрыл за собой дверь и застучал каблуками по лестнице ...

В тот вечер он домой не вернулся. Но позвонил и обещал опять пристегнуть Галю к батарее. Жена покачала головой, с грустью вздохнула:

– Все ясно... Только –запомни!– больше не получится. Не подойдешь ни ко мне, ни к батарее!..

Вдруг Галя залилась смехом, веселым, озорным, что, видать, ошарашило Цедрика, вынудило приостановить дыхание и разинуть рот: вишь, ожила и глумится!.. Отчего, интересно, не получится? Просто, весьма просто: более я тебя не пущу и на порог. Жалуйся куда хочешь. Или, может, все же мне первой?..

Цедрик, показалось Гале, вмиг протрезвел:

– Нет-нет! И я не буду! И я!.. Никогда!.. А там... А там разберемся. Мне надо побыть одному. И в самом деле... Слышишь?

Галя первой положила трубку.

Теперь часто сидит она на табуретке перед окном, а руки держит на животе, где напоминает о себе живое существо, и Галя разговаривает со своим ребенком – нежно, тепло, с материнским умилением, словно ребенок тот сидит у нее на коленях, она качает его, а малыш сосет соску и слушает ее:

–А знаешь, маленький мой, окно, кажется, более не плачет. Видишь, чистенькое оно, блестит, сияет. А вон и папка твой пошел. Пьяный. Пошатывается. Не в форме... с бородой... Стоит, смотрит на нас с тобой. Давай отвернемся? Вот так. Ага. Вот и правильно. Так лучше. Нам обоим...

Галя и вовсе задернула окно занавесками и села подальше от него: не хочет снова увидеть, как оно плачет... Боится...

КРЕСЛО

Кто выносил кресло из кабинета директора, теперь попробуй разберись. Говорят: все. Вроде бы и так. Потом многие припоминали, как все было, и получалось, что оно, кресло, чуть ли не само плыло-колыхалось над толпой, которая гудела, неслась, будто селевой поток с гор, на широкий двор училища, и вдруг –бац!– оно всеми четырьмя ножками воткнулось со всего размаху в лысую площадь. И люди, встревоженные, счастливые смотрели один на одного, весело разговаривали, если бы еще немного, казалось, им свободы, то начали бы толкаться, как дети. Хотя все они достаточно взрослые и солидные, как один с высшим образованием и немаленьким педагогическим стажем. Но ничего не поделаешь: говорят, когда генералы собираются вместе, то начинают щипаться. А что же тогда возьмешь с них, преподавателей музыкального училища? Да еще в те редкие счастливые минуты, которые долгожданным каракумским дождем вылились на всех!..

– Спички! – протянул руку к коллегам бородатый Пырх.

Его остановил Моресанов:

– Так, а керосин где? Сперва керосин! Был же! Кто нес керосин? Сам видел! Без него же кресло не подожжем! Где бутылка с керосином? А?..

Так спешили сжечь кресло, на котором еще вчера сидел директор училища Мельник, что керосин где-то потеряли. Никто, кроме Моресанава, даже не видел, чтобы кто-то с той бутылкой бежал во двор. Пошла в ход прошлогодняя подшивка районной газеты. Ее растерзали в пух и прах, и получилась круглая гора бумаги.

– Поджигай! – приказал Моресанов Пырху, который наконец-то раздобыл спички. – Не тяни. Чем быстрее не будет этого кресла, в котором восседал паскуда Мельник, тем быстрее мы забудем, что он, мерзавец, пил почти пять лет нашу кровь!.. Не будет более шалить! Поджигай, Пырх! И запомните: мы сжигаем не просто кресло, мы сжигаем стиль руководителя, его методу, его наглость и жестокость! Ура-а!

«Ура-а!» подхватили, и вскоре гора бумаги занялась веселым пламенем, которое начало лизать острыми язычками ножки кресла...Оно вот- вот готово было вспыхнуть... Все только и ждали этого момента. Однако чуть было не испортил всю мистерию заместитель директора по хозяйственной части Плюшкин, как звали Гавриловца за глаза в училище, он нежданно-негаданно прибежал откуда-то и поднял такой гвалт, что было далеко слышно:

– Оно же на мне висит! Я же за него отвечаю! Самое дорогое кресло-о! Пустите-е-е!..