Под городом Горьким

– Есть хочу, Ильич. Нету силы метлу таскать. В глазах темно – как ночью. Что, не веришь? А ты верь, верь, родимый. Сегодня что это я проглотила? Сухарь погрызла. Точно: сухарь, чтоб ему!.. Прошлогодний, видать. От соленого огурца уже внутри зудит. Мету, мету, мету... Второй месяц при должности, а за какие шиши? Тебе, Ильич, хорошо стоять – есть не хочешь. Каменный. А я – живая... И сухая, видишь? А сухие хорошие грызуны. Во, во... начальник мой подъехал. На иносранном тарантасе. Надо орудовать метлой. А то отнимет. Он злющим бывает. Только б не упасть перед ним... только б не оплошать... а то ж стыдно будет... если баба и перед тобой, Ильич, возьмет да распластается... чего доброго... и будет лежать, как неживая. Стыдоба-то, Господи!... Ко мне, ко мне идет начальник. Видишь? С папкой. Это он. Что-то, видать, сказать надумал... Может, зарплату пообещает?

Начальник, смерив Тимчиху строгим, но безразличным взглядом, заранее зажмурил глаз и ткнул вверх пальцем, который на самом кончике был заклеен пластырем:

– Видите?

–Что? Где? – Тимчиха также попробовала задрать голову, однако едва удержавшись на ногах, почувствовала, что ее повело, и все вокруг – и голова Ленина, и серый угол здания райисполкома, и бесцветное небо – в один миг покачнулись, поплыли перед ее глазами, и женщина не смогла больше ничего сказать, обхватила двумя руками метлу и только попыталась кивнуть, не веря, что ей это удастся.

– Кучу видите?

Она опять кивнула.

– На голове у Ленина? Убрать!

– Так она ж... давно там... куча... и до меня лежала. Принимала с кучей... Старая куча... Ей-богу!..

– Будьте добры, отрабатывайте деньги. Это ваша обязанность. Чтобы не было!..

– Хорошо... хорошо... – кивнула Тимчиха начальнику, но тот уже повернулся лицом к четырехэтажному зданию райисполкома, уверенной походкой, широко и размашисто, зашагал к крыльцу, испытывая, видать, гордость, что Ильич обратил на него внимание...

Не сразу и Тимчиха подняла голову на Ленина:

– А про жалованье ни слова. Слыхал, Ильич? Приказал твою плешь помыть. А как я взберусь? Просто сказать. Ты же высоко, под самым небом. А я тут, на земле, как букашка какая. Лестницу надо где-то брать. А голубям тем дырки не заткнёшь. Да и вороны мимо не пронесут, падлы. И метят же, холеры, аккурат на голову. Туалет нашли. Пойду лестницу искать. Потерпи. Больше терпел, Ильич. Смою. Птичье дерьмо легко смыть, но тебя же, Ильич, и люди обляпали всего... с ног до головы. Ты такой и сякой... Ой, чего только не говаривали! Ты весь в дерьме. Вот то, людское, тряпкой не сотрёшь... никак не сотрёшь то тряпкой, Ильич. Постой. За лестницей я...

Она приставила метлу к памятнику и пошла, наклонив вперед туловище, в направлении своей избушки, рассчитывая там, в сараюшке, раздобыть какую-нибудь лестницу, а потом принести ее на площадь и лезть-карабкаться, прижимаясь щекой к лестнице к загрязненной птичьим пометом голове вождя. Есть в ее сараюшке та лестница, нет ли – Тимчиха не знала, ведь живет в этом городке она совсем мало, столько же и в избушке. Вон их, этих избушек, сколько здесь гуляет! Выбирай любую свободную и живи. Она и выбрала эту, в которой обосновалась как-то сразу, с первого дня, не признавая другого жилья, которое было рядом, хотя поаккуратнее на вид. Ее же хатка не шибко привлекательная – маленькая, на одну комнатушку, и сени. Через двор – и тот сараюшко, еще более невзрачный.. Как только рванул Чернобыль, а до него и сотни километров не наберется, городок постепенно опустел, глядел-дивился на всех, кто появлялся в нем, глазницами вымерших хат и зиял пустыми окнами многоэтажек нового микрорайона. Но не все уехали. Некоторые люди и прибились сюда – большинство белорусы со Средней Азии, которым там, под чужим белым солнцем, стало непросто жить: по их словам, начались притеснения со стороны коренных жителей. Но парадокс – из той же Средней Азии, равно как и с Кавказа, потянулись сюда и сами аборигены. Не говоря о бомжах– это больше русские, украинцы. Рядом же. Соседи. Заходи, живи!..

Приехала в городок и Тимчиха. Из Гомеля. Бросила там одного мужа-пьяницу в двухкомнатной квартире, пускай он хоть посинеет от водки, прихватила кое-какие нехитрие пожитки, и сюда. Подметает. Метлу дали в первый же день, когда спросила, где бы пристроиться. «Как та рация – еще не больно известно, – рассуждала женщина, – а Тимка точно прибьет, к этому идет».

Ей еще хотелось чуток пожить.

В сараюшке стояла лестница, однако на Тимчиху та не произвела впечатления – низкая, на четыре перекладины, и слишком какая-то комлистая, тяжелая. Не поднять. Вернулась ни с чем. Задрав голову на Ленина, сказала: