Под горой Метелихой<br />(Роман)

— В конторе у нас, в ленинском уголке, ко Дню Красной Армии выпустили стенную газету. В первом столбце — список бывших трактористов и механиков, награжденных на фронте. Ордена нарисованы, а рядом — фамилии. Погибшие черной рамкой обведены, живые — красным подчеркнуты. Ваш сын, Агриппина Фроловна, в этом же списке.

— Обрадовал! — скорбно вздохнула мать. — Эта черная рамка третий год у меня перед глазами.

— Не черная, мам. В газете не черная.

Агроном поднял голову (Фроловну он называл мамой) и еще раз сказал:

— Не черная.

— Жив он, мама, — добавил он через минуту. — Калюжный это сказал. Газета у него, «Правда» ноябрьская. Там Указ. Партизан наградили. И Дымова Владимира Степановича.

У Анны тогда упала из рук тарелка. Фроловна медленно встала из-за стола, обернулась в передний угол. Еще медленнее того подняла руку, чтобы перекреститься, и с деревянным стуком рухнула на пол. С того и пошло: перестала Анна различать день от ночи. А писем от Владимира не было. Партизаны, они ведь тоже не железные. Кроме фамилии, может, никто и не знал в отряде, кто он, откуда. В одном бою отличился, в другом — погиб. Кто об этом напишет? Куда?

Вадим Петрович осторожно прикрыл дверь за Анной, дождался, пока она снимет шаль, полушубок, повесил всё это на крюк. Вздохнул за спиной протяжно, молча прошел на носках к угловому столику и так же молча вернулся на середину избы. В руках у него был зеленый конверт.

Анна успела заметить, что Вадим силится что-то сказать, что он как-то обмяк и ссутулился, а лицо у него растерянное и несчастное. Но он ничего не сказал, подал письмо.

Анна взяла недоверчиво и со страхом, и в глазах у нее зарябило. Его рука — Владимира Дымова, Анкиного отца! Его буквы: угловатые, непослушные и вразброс. Каждая — сама по себе, без хвостиков и завитушек. А пониже треугольного штампа с надписью «воинское, бесплатно», в жирной почтовой печати — «23.03… Махачкала».

— Двадцать третьего марта! — прошептала Анна. — Сегодня… сегодня тридцатое! «Махачкала»… Так это же на Кавказе!

Метнулась к окну. Еще раз перечитала: «Дымовой Анне Екимовне». По отдельности каждую буковку разглядела, точно в руках у нее на помятом конверте были не закорючки-буквы из засохших, густых чернил, а бесценные уральские самоцветы по строчкам расставлены, Шевельнись неосторожно, вздрогни — граненые камушки тотчас перемешаются, скатятся на колени и на пол. Попробуй потом собери!

— А-а-а, о-о-о, у-у-у, — монотонно тянула Анка. — А-а-а, з-з-з. Да будет тебе таращиться. Спи!

Анна прижала конверт к груди, выпрямилась. Без шали и полушубка бросилась в дверь — к соседке, к Маргарите Васильевне…

* * *

На песчаной косе ниже Красного яра в феврале— марте выросли высокие штабеля свежесрубленных бревен. Андрон и сам теперь диву давался, — все колхозы района отозвались на небольшую статейку в газете, которую написал Калюжный. Райком партии поддержал предложение артели «Колос», и вот в конце марта бригады лесорубов одна за другой стали рапортовать в райком: заготовлено и вывезено к месту вязки плота восемьдесят кубов деловой древесины, сто двадцать, двести…

В апреле на той же косе начали вязку кошм. Плот связать — дело непростое, а такой, чтобы дошел до Саратова и не разбило бы его тяжелой низовой волной где-нибудь на хмурой Каме или не выбросило бы на отмель у Сызрани, и того мудреней. Для этого призвали хороших плотников и сивобородых дедов.

Добрый плот вяжется без железа; в старину купцы так вязали, оберегая копейку, а плоты доходили до Царицына и самой Астрахани. Этакая махина с полверсты длиной и в пять рядов кошм, да в каждой по пятнадцать — двадцать рядов кругляка! И сплавляли их бывалые люди — кряжистые и бородатые дядьки, которые могли удержать плот на стрежне в жестокую бурю, провести его в узкую горловину переката темной дождливой ночью, если надо — не спать по двое, по трое суток, и всё это время не отходить от длиннющих весел-лесин, отгребать голову или хвост то вправо, то влево, а потом, когда гиблое место останется позади, свалиться ничком на скользкий настил и проспать, не вставая, столько же. И не беда, что одна рука по локоть свесилась в воду, что солнце нещадно печет открытую голову.

Плот вяжется так: на сухом берегу из толстенных бревен рубят «окно» в шип и с заклинками. Два такие «окна» ставят на ребро, волоком тянут на мелководье. Тут накатывают первый ряд бревен и чтобы был он вдоль по течению реки. Потом — поперек, снова вдоль. И так рядов восемь-десять, смотря по глубине водной дороги. «Окна» зажимают кошму по торцам бревен. Кошмы потом оплетаются четырьмя пеньковыми канатами толщиной в руку — попарно, справа и слева, сверху и снизу по оконным лежням. Вот и получается связка кошм. «Плеть» — говорят.

Чаще всего этим делом занимаются в затонах на большой реке, а сюда бревна идут из верховья молевым сплавом. Но такая работа требует много людей, а сейчас у каменнобродских и кизган-ташевских колхозников такой возможности не было. Поэтому кошмы вязали на месте, по восемь рядов кругляка; в хвост и в голову — по десять, для устойчивости.