Под горой Метелихой

Незадолго до революции Ландсберг купил и это поместье, о котором рассказывал теперь Володька, — старинную барскую усадьбу за озером. Корабельный сосновый бор за Поповой еланью потому только и уцелел, что самому Ландсбергу пришлось в спешке увязывать чемоданы, окольными лесными дорогами пробираться из Уфы под крылышко к Колчаку.

Так и осталось всё брошенным. Прислуга разбежалась, дом наполовину сгорел. Пустая каменная коробка с двумя сторожевыми башнями по бокам, с темными глазницами выдавленных окон мрачно возвышалась на лысом бугре за озером. За десять лет двор успел зарасти чертополохом, каменные столбы ограды с литой чугунной решеткой обрушились, пруд затянуло илом, на широких гранитных ступенях лестницы, ведущей к озеру, густо переплелись кусты остроиглого шиповника.

Когда поднялись по лестнице к дому, Николай Иванович остановился. Опершись на ружье, долго смотрел вниз на свинцово-холодную излучину озера, на лесное нехоженое приволье вокруг, настороженное и чуткое ко всякому звуку. Володьке не терпелось зайти поскорее в дом, а учитель медлил.

— Красиво, однако! — задумчиво проговорил он. — Это сейчас, а летом?!

Володька смолчал и незаметно для Николая Ивановича дернул за рукав Валерку, кивнул на открытые двери дома.

В доме было темно и страшно. Со стен свешивались какие-то лоскутья. Шаги гулко отдавались по коридорам, и оттого казалось, что за стенкой еще кто-то ходит.

— Где же твой управляющий? — пошутил Николай Иванович, когда поднялись в большой зал на втором этаже.

Задрав голову, Володька рассматривал потолок, пузатеньких амуров. Про управляющего ничего не сказал, а про амуров со стрекозьими крылышками спросил:

— Зачем они, ангелы? Их ведь только в церкви рисуют. Молились тут, что ли?

— Пили, плясали и снова пили — вот что тут делали, — ответил учитель.

— При ангелах-то? Разве можно?

— Богатым, брат, всё было можно.

— Папа, папа! Идите сюда! — позвал в это время Валерка из соседней комнаты и выбежал сам навстречу с толстой книгой в руках. — Посмотри: «Руслан и Людмила»! А там еще знаешь сколько?

Володька, а за ним Николай Иванович прошли вслед за Валеркой в соседнюю с залом комнату. Она была завалена книгами. Полуистлевшие, пропыленные, со слипшимися страницами лежали они навалом вдоль стен. На стенах до самого потолка рядами виднелись выбоины до кирпича, — видимо, были полки.

Кто-то вырвал их «с мясом», а книги остались на полу. Те, что были сверху, попортились от непогоды и сырости; нижние источили крысы, но многое и уцелело.

Николай Иванович только крякнул. Снял и протер очки, приставил ружье в уголок, расстегнул верхний крючок полушубка.

Втроем дотемна разбирали книги. Больше сотни с картинками насчитал Володька, да столько же без картинок.

— Вот это охота! — довольно улыбался потом Николай Иванович, поглядывая на высокие стопки книг, отложенные в сторонку. — Придется спасибо сказать управляющему или свечку за упокой его грешной души поставить. Ему, дураку, не надо было и вешаться. Эка беда — золото выгребли! Это вот подороже золота: тут ум человеческий!..

На другой день Андрон привез книги в школу. Володька ходил по деревне козырем: хоть и не сам он нашел, а кто привел учителя к месту?!

* * *

Морозы сковали землю. Зима выдалась ранняя. Ссутулились мужицкие избы. По ночам завывал в трубах ветер, в буйной радости, будто лопатой, швырял в окна груды сыпучего мелкого снега. Надкушенный месяц поднимался над лесом, крадучись обходил Метелиху, настороженно, бочком поглядывал на землю в просветы рваных туч.

Кузнец Карп Данилович устроил на озере карусель. Продолбил пешней лунку подальше от берега, в прорубь бревно опустил до дна, а на верхнем конце на железном ободе две слеги укрепил, как у привода конной молотилки. Благодать ребятишкам: с рассвета и до ночи на озере муравейник.

Ночи тянулись долго. Мужики, всклокоченные, сползали по утрам с полатей, до вечера разгребали заносы на подворьях, которые поленивей — ворот совсем не откапывали: снимали верхнюю жердь с прясла да так через верх и ездили. А много ли ездить-то? На гумно за соломой да в лес по дрова раз в неделю. Вот и работа вся.

Бабы ткали холсты, пряли шерсть; девки гуртились вечерами у вдов да солдаток. Тут и парни с гармонью. Парни режутся в двадцать одно, матерщинят; девки поют стародавние песни, тоскливые и тягучие. Улучив минутку, другая моргнет кому надо, придержит рукой колесо прялки, осторожно, подобрав юбки, обойдет рассевшихся на полу парней, проберется в сенцы. Вернется пунцовая от украденного за дверью поцелуя, вздохнет и снова крутит колесо. А есть и такие — тут же, в избе, при всех обнимаются, визжат от щекотки. Мало таких-то, однако: совсем уже совесть девичью потерять надо, чтобы при народе парню волю давать.