Под кардинальской мантией

Я не ответил и даже не оглянулся назад, переходя через луг. Но и впереди я ничего не видел. Я сознавал, что шел по траве, что впереди меня ждал лес, озаренный косыми лучами солнца; я сознавал, что позади меня высился замок, в окнах которого уже зажигались огоньки, но тем не менее я шел, как во сне. Сердце мое неистово билось, все мое тело горело, как в огне, и я не замечал ни дома, ни травы, ни темной каймы леса, а видел перед собою только взволнованное лицо мадемуазель и чувствовал прикосновение ее горячих губ к моим рукам. На мгновение я был опьянен, опьянен тем, чему столько времени был чужд, к чему мужчина может целые годы чувствовать презрение, пока это не сделалось для него недосягаемым, опьянен прикосновением губ благородной женщины.

В таком состоянии души я прошел через деревянный мост, и мои ноги уже топтали полусухие лесные побеги, когда во мне совершился неожиданный перелом. Хриплый нечленораздельный звук, то низкий и глухой, то столь резкий, что он, казалось, наполнял собою весь лес, стал проникать сквозь мои отуманенные чувства. Это был крик, повторявшийся каждые полминуты или около того и заставлявший мои волосы становиться дыбом; он звучал какою-то немою мукой, бессильной борьбой, безграничным страданием. Я, кажется, не баба и видал многое. Я присутствовал при обезглавливании Кончини, а десять лет спустя — при казни Шале, которому нанесли тридцать четыре раны; будучи десятилетним мальчиком, я однажды убежал из монастыря, чтобы присутствовать при том, как Равальяка разрывали лошади. Но ни одно из этих зрелищ не потрясало меня до такой степени, как эти страшные крики, которые я теперь слышал. Быть может, это происходило от того, что я был один и еще не оправился от впечатления, произведенного на меня видом мадемуазель. Весь лес потемнел в моих глазах, хотя солнце еще не село. С громким проклятием я бросился бежать, пока не увидел перед собой первые деревенские лачуги. Я снова услышал этот оглушительный вопль, и на этот раз до моего слуха явственно донесся свист бича, опускавшегося на истерзанное тело. Воображение нарисовало мне несчастного немого человека, дрожащего, извивающегося, бьющегося в путах. Черед минуту я уже был на улице, и, когда раздался новый вопль, я обогнул угол гостиницы и увидел перед собою всех их.

Я не смотрел на него, но видел капитана Ларолля, лейтенанта, кольцо всадников и одного человека, который, засучив рукава, расправлял пальцами ремни бича. С ремней капала кровь, и этот вид привел меня в бешенство. Вся ярость, которую мне пришлось подавить в себе несколько часов тому назад при дерзких словах лейтенанта, гнев, которым наполнило мою грудь отчаяние мадемуазель, нашли теперь выход. Я протиснулся через кольцо солдат и, ударив палача между плеч, так что он без чувств свалился на землю, обернулся к обоим начальникам.

— Дьяволы! — закричал я. — Как вам не стыдно? Ведь он немой! Немой, понимаете ли вы? И будь у меня хоть десять человек, я выгнал бы вас и всю вашу подлую команду палками из деревни. Посмейте еще раз ударить его, и я увижу, кто сильнее, кардинал или вы!

Лейтенант посмотрел на меня глазами, которые чуть не выскочили из орбит. Его усы задрожали. Некоторые из солдат положили руки на шпаги, но никто не сказал ни слова, и только капитан повысил голос.

— К чертям!.. К чертям!.. — закричал он. — Это что такое?.. С ума вы сошли!

— Сошел или нет, — яростно ответил я, — но посмейте ударить его еще раз, и вы раскаетесь в этом.

На мгновение воцарилось молчание. Они точно остолбенели. Затем, к моему удивлению, капитан расхохотался, расхохотался во все горло.

— Вот так герой! — сказал он. — Великолепно, господин странствующий рыцарь! Но вы, к сожалению, явились слишком поздно.

— То есть как это слишком поздно? — с недоверием спросил я.

— Да, слишком поздно, — повторил он с насмешливой улыбкой.

Лейтенант тоже оскалил зубы.

— К вашему несчастью, — продолжал капитан, — этот человек уже почти все рассказал нам. Мы хотели только угостить его еще разочек или два, чтобы оживить его память.

— Я не верю этому, — смело сказал я, но в душе я был смущен. — Он не может говорить.

— Да, и все-таки он сумел рассказать нам все, что нас интересовало. Наконец, он сам обещал повести нас, куда нам нужно, — насмешливо ответил капитан. — Бич — это такое средство, которое, если и не способно вернуть человеку язык, зато может придать ему сообразительность. И я имею основание думать, что он сдержит свое слово, — продолжал он с отвратительной улыбкой. — Во всяком случае, я должен предупредить его, что если он не сделает этого, то никакое ваше геройство не поможет ему. Это закоренелый бунтовщик, и известен он нам давно. Я исполосую его спину до самых костей, до самого сердца, и уж добьюсь своего, несмотря даже на ваше вмешательство, будь вы пр…

— Потише, потише, — сказал я, отрезвев: я видел, что он говорит правду. — Так вы говорите, что он согласен показать убежище господина де Кошфоре?

— Да, согласен, — ответил капитан. — А вы что-нибудь имеете против этого, господин шпион?