Под красной крышей

Ты никогда не узнаешь, даю слово, как мокнут черные углы крошечной квартиры, а твое форменное, с заплатками на локтях, платьице пропитывается запахом сырости настолько, что соседка по парте демонстративно принюхивается и морщит нос. Ее пересаживают – подальше, подальше! А ты… Нет, боже мой, не ты! Это была я. И я оставалась одна на первой парте – скамье позора. Назад не пересаживали из-за слабого зрения и маленького роста, и мне казалось, что все в классе презрительно пересмеиваются за моей спиной. Да вдобавок это припахивающее затхлостью имя – Ульяна… Тогда старые имена еще не вошли в моду. Опять – мода! Я была единственной Улей в целом мире. Одиночка. Маленький, вечно мерзнущий волчонок.

Нет, подружки у меня были, но ни у одной из них я не могла спросить: усмехаются ли у меня за спиной? И эта невозможность поделиться своим стыдом изгоняла меня из компании, хотя я и крутилась поблизости. Это теперь легко рассуждать о том, как полезно одиночество, формирующее личность, развивающее и душу, и интеллект. И все это правда… Но, боже мой, как же мне тогда хотелось в стаю! Лапу себе готова была отгрызть, если б потребовали… Но никаких условий и не выдвигали. Просто не хотели, чтобы я была рядом.

Никому из них, мне самой тем более, даже в голову не приходило, что я была красивой девочкой, – по фотографиям вижу. Только волосы вечно – черной метлой. Некому было причесать, а сама не замечала, что ли? Или себе назло, чтобы еще горше было смотреться в зеркало? Чтобы не видеть тонкого, ювелирно выточенного лица, короткого, узкого носа, какие теперь пластическим хирургам заказывают, блестящих росчерков глаз, всегда будто прищуренных, высматривающих нечто невидимое другим…

Теперь эти другие, близорукие не глазами, как я, а душами, изумленно перешептываются, опять же за моей спиной: «И как это ей удалось вылезти на самый верх? Дура ж дурой была! Замарашка…» Это я сама услышала на вечере встречи выпускников, куда, однажды не удержавшись, притащила свое израненное самолюбие, решила чужой завистью вылечить язвочки… И получила очередной камень меж лопаток… Люди презирают чужую неспособность стать с ними в один ряд, но тех, кто опередил этот ряд хоть на шаг, они начинают ненавидеть. Я говорю это не для того, чтобы ты опасалась шагнуть шире. Просто будь готова к тому, что можешь оказаться одиночкой, идущей впереди.

Тихо перебираю клавиши ноутбука, составляя это послание в вечность, – тебе двенадцатилетней дам прочесть. Или рано? Или поздно? Сейчас поздно только в смысле времени суток, и ты спишь, раскрыв клювик. Капля моего молока скатилась по щеке и высохла, оставив белесый след. Признаюсь, я горжусь тем, что все еще кормлю тебя, годовалую, и пока не собираюсь бросать. Отчасти это и лень, конечно, и моя занятость – проще грудь дать, чем варить суп или кашу. Когда беру тебя на съемки, и моя верная Янка, с которой у нас даже имена рифмуются, держит тебя на руках, развлекает из последних сил, то от одного звука твоего курлыканья у меня то и дело начинает ломить грудь. Молоко рвется к твоим губам, маленьким, но таким энергичным. Я непроизвольно пережимаю соски руками, режиссер замечает это и орет: «Стоп! Иди корми. Твою мать…»

Только что ты издала гортанный смешок… Может, читаешь мои мысли? Тогда некоторые надо душить в зародыше. Вот лучшее средство держать помыслы в чистоте – открывать их своим детям.

Ты – мой единственный ребенок. Единственно возможный, другого у меня и быть не могло, даже аборта ни разу не делала, повезло. Ничья загубленная душа на тебя не в обиде… Мое шустрое, смешливое и нежное, своевольное, солнечноволосое чудо!

Вчера я получила от тебя в подарок радость, переполненную восхищением: ты отправилась купаться и вдруг услышала, что в гостиной звучит музыка. И ты бросилась на зов этих звуков и начала притоптывать длинными и ровненькими ножками, точно попадая в ритм. Ты танцевала с таким упоением, голенькая, хорошенькая! А когда началась медленная композиция, то принялась раскачиваться из стороны в сторону, широко поводя руками. И было видно, что ты пропускаешь музыку сквозь сердечко.

Ты будешь талантливее меня, это уже понятно. Боже мой, вот счастье! Ты не будешь разбивать свое солнце на миллион искр, которые гаснут быстрее, чем успеваешь согреться. Сиюминутное в искусстве не оставляет в душе тепла, хотя и может развлечь, заставить усмехнуться. Но настоящие смех и слезы ему вызвать не под силу.

Твой отец обладает этим талантом заставлять целый зал душой откликаться на свои слова, взгляд, растерянное дрожание губ. Твой отец… Позволено ли будет тебе, двенадцатилетней, узнать, кто же твой отец? Или надо будет сперва похоронить его вместе с женой и той дочерью, что старше тебя почти на пятнадцать лет, а заодно и себя в этаком вместительном семейном склепе?