Под красной крышей

– Подожди-подожди.

Мы начинаем спорить. И вдруг Ивона остывает:

– Где девочка?

Мы поворачиваемся и видим бумажную дверь. Она висит в воздухе. Я обхожу ее. Ничего. Ивона падает на колени и сжимает ее ручку. Долго дергает и наконец выдыхается. Я кладу ладонь ей на плечо:

– Значит, нам пора. Ей там лучше, сама понимаешь.

– Я думала, хоть у кого-то будет шанс…

Мы уезжаем из этого города с новой пустотой. Ивона молча смотрит в окно очень долгое время. Потом включает музыку и начинает петь. Я знаю: тисовое дерево легко справляется с гнилью, что гложет его.

Сероглазый

Ты сказал, что не запоминаешь лица.

Значит, мое ты уже забыл. Не то чтобы от этого мне плохо. Просто грустно. Я же твое лицо запомню. Очень хорошо. И волосы, неровно торчащие из-под красной новогодней шапки. И выпученные серо-голубые глаза, впивающиеся во все вокруг, будто и в них живет страх все забыть. И как ты держишь сигарету, как посмеиваешься, как говоришь про свою рассеянность.

– У Вити, оказывается, карие глаза. – Я смахиваю пепел и задираю голову, потому что ты высокий для меня.

– В смысле? А какие они должны быть?

– Просто я не замечала, какого они цвета.

– Я уж подумал, что ты считала его безглазым.

Он смеется и начинает шутить про Витину безглазость. Я улыбаюсь.

На деле я не видела твоих глаз. То есть я заметила тебя, такого долговязого и странного, тогда еще небритого. Заметила. Но забыла.

И вдруг мы стоим у ворот института, я ощущаю во рту сладкий привкус «Чапмана», напоминающего кофе, мы ждем Витю, который куда-то убежал и лучше бы не приходил.

«Чапман» всегда ассоциировался у меня с тоской. И тоска эта во всем вокруг. В трещинах на льду, в серо-розовом небе, в том, что я такая смешная в шапке с хэллоу китти. А в тебе ее нет. В тебе только что-то уютное и такое знакомое. Знаете, как хлеб по утрам. Фильм вечером. Сон днем.

Через пару часов на встрече киноклуба ты мне скажешь: «Мы не досмотрели фильм». И я больше тебя не увижу.

Утка

Моя дочка думает, что она – утка. Нет, правда! Она такая забавная в этой своей вере.

Надевает коричневый сарафанчик, натягивает белую кофточку и идет на улицу, переваливаясь и покрякивая периодически. Я натягиваю на ее непослушные светлые волосы панаму. Кажется, будто я стянула одуванчик. Она кряхтит и бежит к пруду. Моя дочь – утка.

Мама говорит, что я должна отвести дочь к психологу. Мама целыми днями сидит на продавленном кресле, которое пахнет затхлой пылью. Ее мир – телевизор напротив. Он диктует ей, что думать и делать.

И конечно, я, по мнению телевизора, – плохая мать. Я не хочу вести свою дочь к мозгоправам, ставя на ней клеймо ненормальной.

Мама захлебывается молоком и хлопьями. Облизывает мокрые губы и чмокает.

– Лера даже не говорит! Только крякает. Что ты ее никак не отведешь к психологу?

– Ей могу помочь только я.

– Делай что хочешь. – Она отмахивается от меня ложкой, и капля молока падает на ковер.

Темное пятно. Персиковые шкурки солнечных лучей пролезают через занавески. Моя дочь – утка.

Сегодня мы снова не решаемся записаться в садик и снова гуляем весь день. Она не может сидеть дома: сразу плачет. Моя девочка…

Вся эта квартира словно удушливый запах ладана. Словно тот серый громоздкий памятник, перед которым она ничего не сказала.

Я открываю холодильник и смеюсь. Яйца исчезли. Я уже знаю, куда идти. В нашей с мужем спальне пахнет желтками. Дочка поднимает одеяло и крякает. Множество яиц подсолнухами расползлось по простыне. Дочь пытается высиживать их, но ничего не получается, и я глажу ее по голове, приговаривая, что все будет хорошо.

Утки блюдцами лежат на траве, моя девочка сидит с ними. Трет глаза, и я подхожу.

– Почему папа не приходит? Даже у уток есть папа.

У меня подкашиваются ноги, и к горлу подступает горечь.

Моя дочь – самая обычная девочка. Она играет с ребятами, лепит куличики, влюбляется в мальчиков. И я не знаю, что мне делать.

Еловая ветвь

В этой комнатке стены тревожно молчат.

Она на желтоватом порванном матрасе. Красные пальцы ног жмутся к батарее, на которой она развешивает носки и полотенца. Приподнимает плечо, трется о него щекой и оборачивается ко мне.

– Мандарины ты почистил?

Усмехаюсь:

– Это сейчас самое главное?

– Конечно, ведь Новый год!

Отмахиваюсь, но встаю за тарелкой с мандаринами.

– Скоро будет фейерверк. – Она поднимается, прыгает в тапки и розовый пушистый халат. – Первый праздник такой странный у нас.

Никогда не пойму ее.

Каштановые кудри поблескивают радугой от прорезавшегося сквозь тучи солнца.

Она бежит куда-то к коридору и снова рядом со мной. В руках – еловая ветвь с шариками из бумаги.

– Это тебе!

Опускает ветвь в стакан и ставит на подоконник. Я рукой подзываю ее к себе, она садится мне на колени, руками обхватывает шею. Халат сползает с острых плеч. У нее торчат лопатки и позвоночник. Я провожу по нему, и она чуть извивается и смеется.

За окном с решеткой грохочет фейерверк. Где-то там, куда она скоро уедет, оставив мне еду и свои рисунки.