Под красной крышей

– Я уже иду, мы просто заболтались. – Ее голос прозвучал до того беспечно, что Марк даже усомнился: а не почудился ли ему тот взгляд? Разве Катя способна ненавидеть его до такой степени?

– Так я жду тебя, Марк! – окликнул Никита, поднимая в прощальном взмахе длинную руку.

– Как же, как же, непременно! – Ему доставило удовольствие то, как у поэта недоуменно вытянулось лицо.

– Пошли, Марик.

Катя решительно взяла его под руку и вывела на воздух. Сырой вечер дохнул ознобом, и Марк попытался теснее прижаться к тетке. Но она сердито и больно ткнула его в бок:

– Глупый мальчишка! Я не видела его больше десяти лет, а ты даже не дал нам поговорить.

– Я же не знал, что этот Ермолаев для тебя что-то значит, – соврал Марк, сделав виноватые глаза. – Надо было подать мне какой-нибудь знак.

– Какой? Заорать в ухо: «Пошел вон, идиот»?

– Ну, спасибо!

– На здоровье! – Она резко отбросила его руку. – Иди домой, я без тебя доберусь.

– Да что с тобой? – взмолился Марк. – Неужели ты думаешь, я нарочно помешал вам? Мне просто в голову не могло прийти…

– Что я такая испорченная?

– Нет, что ты! Просто мне казалось, что он… Ну, не в твоем вкусе.

– А что ты знаешь о моем вкусе?

– Ты что… Он нравился тебе тогда, десять лет назад? Но ведь это когда было!

– Болван, – простонала Катя и рассмеялась, взмахом сумки спугнув задремавшего голубя. Тот бросился бежать, возмущенно тряся головой. – Я кажусь тебе древним ископаемым, да? Может, ты и прав. Глупо ворошить все это…

– А есть что ворошить? – Марк опять осторожно взял ее за локоть, и на этот раз она не оттолкнула его.

– Есть ли что ворошить?

Улыбаясь одним уголком рта, Катя подняла лицо, будто пытаясь разглядеть звезды сквозь тяжелые осенние тучи. Как же говорить о любви, когда не видно звезд? Но небу было не до любви, оно готовилось расплакаться долгим тихим дождем, и надо было спешить домой, чтобы опять, в который раз, слушать его шепот через открытую форточку.

– Десять лет назад мы жили с ним вместе. Целый год. Тайком от коменданта в ужасном студенческом общежитии…

* * *

«Он ушел с Катей, что может случиться? – в сотый раз повторила Светлана Сергеевна и опять протяжно вздохнула. – Да что угодно может случиться!»

Считать младшую сестру взрослой она так и не научилась, слишком уж была велика между ними разница в возрасте. Годы их детства разнились еще сильнее, словно девочки росли в разных семьях. Светлане досталась солнечная пора, забитая воздушными шариками, ускользающими из чересчур больших отцовских пальцев; эскимо на шершавой теплой палочке, узкими, как ракеты, уносящие на вершину блаженства; высоким смехом матери, просыпающейся раньше будильника…

К моменту рождения Кати вся эта радость скукожилась, потухла. Мать донашивала огромный живот, не обращая на него внимания, занятая лишь тем, что с утра до ночи открывала и закрывала громоздкий платяной шкаф: из него исчезли отцовские вещи. Шкаф и прежде занимал четверть комнаты, теперь же он претендовал на роль центра мироздания. Светлане к тому времени исполнилось девять лет, и у нее было достаточно ума, чтобы ни о чем не спрашивать.

И оказалось достаточно сил, чтобы не дать пропасть новорожденной сестре. Она придумала ей имя – мать безразлично пожала плечами. Ночами Света поднималась первой и подкладывала ненасытную сестру под материнский бок.

«Слава богу, молоко-то не пропало!» – вздыхала девочка в разговорах с соседками.

Пыхтя и пятясь, она стаскивала старую, еще свою коляску с нескольких ступенек первого этажа и важно прогуливалась перед окнами их «брусчатого» двухэтажного дома с единственным подъездом.

«Мать-то так и лежит?» – шепотом спрашивала какая-нибудь, порой незнакомая, старушка. Светлана коротко кивала и тут же подавала вперед, опасаясь, что потревожат сестру.

«Лучше бы уж так и лежала, как чурка!» – в отчаянии подумала девочка, впервые застав мать пьяной.

Снисходительная жалость мгновенно сменилась молчаливым отвращением. Мать лезла к ней целоваться, хватала малышку, плакала и громко икала. Бросившись к вазочке, где лежало пособие, выплаченное за рождение ребенка, Света с ужасом обнаружила исчезновение части денег. Не дожидаясь пропажи остального, она спрятала деньги к себе в игрушки и на следующий день была впервые избита матерью.

«У родной матери воровать – это ж последнее дело!» – кричала та, тыча девочке кулаком в грудь.

Но неделю после этой дикой сцены за их дверью стояла тишина, прерываемая только требовательным Катиным криком: «Эй!»

«Почему она так зовет? – обижалась Светлана. – Какая я ей “эй”?»

Соседки утешали: «Да что она понимает-то? Три месяца от роду! Что лучше получается, то и кричит. А гляди-ка, ведь осмысленно получается! Видать, башковитая будет».