Под крики сов

– А у меня перепонки, – сказала Дафна, растопыривая пальцы. – Значит, я наполовину рыба.

– А у меня бородавка, надо приложить подорожник, – сказала Фрэнси. Потом вздохнула и пожала плечами. – Что вы за детишки, и как это я согласилась приглядывать за вами в субботу, когда могла бы найти себе занятие поинтереснее, встретиться с друзьями, например. И вообще, зачем мы сюда пришли? Я уж точно не намерена сидеть весь день на старой грязной свалке.

– Фрэнси, ты ведь раньше ходила с нами.

– Раньше?

– До того как бросила школу и все изменилось. Ты не хочешь вернуться в школу и снова стать Жанной д’Арк? Она была святой.

Фрэнси хихикнула.

– Святые не по моей части. Я предпочла бы стать взрослой. Давайте-ка лучше пойдем вон туда, где что-то жгут, и посмотрим на огонь. Только полчасика, а потом домой, и по дороге возьмем кислых леденцов, но уж точно не анисовых.

Цыпка заплакала. Ей и так не очень-то хотелось идти на свалку, потому что далеко и она все время отставала, но Фрэнси обещала анисовые леденцы, и всю дорогу Цыпка представляла себе леденец, сначала он во рту коричневый, потом белый с крошечным голубым ободком или отблеском, потом чисто белый, как теплая градина.

– Но ты обещала анисовые леденцы, Фрэнси.

– Я? Надо же. Ладно, тогда по три пенса за штуку, и довольно хныкать.

Подошли к огню. Он был больше, чем они думали, от него валил дым и пахло машинным маслом, керосином, резиной и тряпьем. Рядом стоял мужчина, который то сбивал огонь мешком, то ворошил палкой, чтобы разгорелся. Он повернулся к детям, стоявшим вверху на краю лощины.

– Вон отсюда, дети, а не то взорветесь или сгорите.

Фрэнси уставилась на него. Откуда здесь, подумала она, отец Тима Харлоу. Он говорил, что его отец в свободное время работал хирургом, делал операции, носил резиновые перчатки и маски из марли, а медсестры, такие же хорошенькие, как я, вытирали пот у него со лба, и все ему подавали. Она хотела приблизиться, чтобы посмотреть.

А что произошло потом, никто не может точно описать. Произошло, так или иначе. Фрэнси споткнулась о ржавый обломок плуга и упала вниз головой, слетела по склону кувырком, прямо в пламя. И отец Тима Харлоу, член Совета, пытался подхватить ее и прыгнул высоко, как балерина, чтобы добраться до нее, и крикнул во время танца:

– Помогите, помогите, или зовите врача, или помогите!

Пламя окрасило багряной тенью его мешок, которым он размахивал в танце, как матадор.

И Дафна, и Тоби, и Цыпка побежали вперед, зовя:

– Фрэнси, Фрэнси, Фрэнси.

Как будто имя, произнесенное трижды, оживит ее, как по волшебству.

– О господи, – завопил мистер Харлоу.

Он схватил детей и оттащил их назад. И отовсюду появились люди, словно из засады, и там была женщина, рвущая простыню, и это была миссис Питерсон из «Планкет» [3], плоская и темная, как школьная доска, с написанным мелом ужасом на лице. И Дафну, и Тоби, и Цыпку отвели в дом Харлоу, дали по глотку горячего молока и кусочку кекса и велели ждать машину, которая отвезет их домой. И они сели на диван, из середины которого, словно внутренности мертвого ежа, торчал пыльный кусок набивки.

Они сидели в ряд, свесив ноги со слишком высокого для них дивана, и крепко сжимали свои кусочки кекса, хотя и не думали его есть, и он разваливался от того, что его сжимали, и потому что был теплый, и крошки падали на ковер Харлоу; но никто не обращал внимания.

Миссис Харлоу, невзрачная женщина, изогнутая, как перышко, с желтыми, словно тои-тои, волосами, смотрела на них, стоя у двери. В руке у нее был кусок кекса, и она будто не знала, куда его положить. Она быстро оглядела комнату, словно ища, кому бы отдать кекс, а увидела только Дафну, Тоби и Цыпку; поэтому положила кекс на блюдо рядом с пакетом иголок и мотком шерстяных ниток, и кекс пророс в высокий золотой цветок, пробившись сквозь крышу и дотянувшись до неба, и Дафна его заметила и сорвала один лепесток, чтобы увезти в машине домой.

– Машина скоро приедет, мои дорогие, машина скоро приедет, – сказала миссис Харлоу. – Теперь пейте молоко и ешьте кекс, а младшенькая клюет носом и такая бледная, ах, бедняжка.

И они сидели на диване годы и годы, пока за окном не стемнело или, по крайней мере, так показалось, и, должно быть, с солнцем что-то случилось, ведь на самом деле еще не стемнело, потому что, когда Дафна искоса глянула на окно, она увидела свет, и солнце, и улицу, по которой, гудя, проезжали машины, и маленькие собачки прыгали, а люди куда-то шли. За окном опускался туман, в воздухе стояла сырость, заставляющая людей снимать постиранные вещи с бельевых веревок и застегивать верхние пуговички и воротнички.

А потом Дафна снова оглядела комнату, где они сидели в темноте. Там был высокий буфет с тарелкой фруктов на одном краю, яблоки, апельсин и слегка потемневший банан; а на другом краю шерсть для штопки и кекс-цветок. И золотая тарелка с нарисованным на ней оленем в лесу; а на стене картина с собаками, четырьмя, с поднятыми носами и поднятыми хвостами, и рядом с ними человек на коне, картина со сценой охоты.