Под крики сов

– Меня ничего не шокирует. Меня ведь не шокировала история о почтальоне и Мэй Уэст, правда?

Однако Фрэнси передумала и отказалась говорить. Заявила только, что прекрасно танцует польку милитари тустеп; хотя максина ей нравится больше. Она произносила названия танцев с гордостью, как называют имена друзей и родственников, которыми гордятся:

– Мой дядя управляющий банком.

– Мой двоюродный брат, живущий за границей.

– Но, – сказала Фрэнси, – мне больше всего нравится вальс судьбы. Ну, знаешь, если у тебя правильный партнер. Кстати, ты что-нибудь знаешь о сердцебиении?

Дафна ответила отрицательно, понимая, что от нее этого ждут.

– Ну, если ты танцуешь с правильным партнером, твое сердце бьется в такт его. Ты чувствуешь его сердце, а он твое. Они стучат друг другу в унисон.

– Как будто два теннисных мяча стучат, наверное?

– Что-то вроде, только по-другому.

Тогда Фрэнси отвернулась, потому что свой профиль любила больше, чем анфас, и заломила руки, и с трагическим, но отстраненным и равнодушным видом, сказала:

– Впрочем, тебе не понять, пока не пройдешь через то же, что я. Я страдала. Мы все испытываем сердечную боль, а потом кто-то сравнивает сердце с теннисным мячом.

– Я имела в виду, что он тоже ударяется и подпрыгивает.

– Сердце, – сказала Фрэнси, – похоже на огненный шар.

Вот и все, что она поведала Дафне о танцах, и даже не ответила на вопросы о том, каково это, когда тебя подвозят домой и целуют на прощанье.

Хотя ночью, в часы откровений, когда даже розоволапый мышонок набирается храбрости, а ежик не сворачивается в клубок, а шныряет в траве за домом, а в доме тепло, и его стенам не грозят никакие ураганы мира, Дафна и Фрэнси порой сидели вместе на старом диване в комнате Фрэнси и пытались поговорить обо всем, и о мире, и о взрослении, и о муже, и о детях, и о доме с крылечком, которое нужно подметать, и с кружевными занавесками, которые нужно стирать; и о саде с уложенными зелеными рядами овощей и капустой, у которой штаны подвернуты выше колен, как у молодого петуха на птичьем дворе; и о морковке, которая может вырасти кружевной или сиамской; и о высокой изгороди на случай, если соседи вздумают подглядывать; и о рождении детей, и о том, как матери переговариваются через забор с соседями и сравнивают, сравнивают,

и прочем,

и прочем.

Однажды ночью, в последнюю ночь, когда Фрэнси много говорила о взрослении, она сказала Дафне:

– Знаешь, что?

– Что?

– Во время Пасхи продают шоколадные яйца в фольге и все такое, так? Ну, мы дети, мы сразу едим яйца, правильно? А вот взрослые их просто хранят. То же самое и с шоколадом, и со всем, что приятно.

– Как ты это поняла?

– По семье Мавинни. У них в гостиной куча пасхальных яиц, с которых миссис Мавинни даже не удосужилась снять фольгу.

– Почему?

– Понятия не имею. Когда становишься взрослым, боишься пробовать вкусные вещи, например, пасхальные яйца, вдруг у тебя их больше никогда не будет, или вроде того, и поэтому ты их копишь, пока не заполнишь всю комнату. Это как тратить деньги и бояться, что потратил; только тут дело не в деньгах, есть что-то внутри людей, чего они боятся тратить. У миссис Мавинни так и у многих других тоже. А потом ты умираешь, а твое тело и все твои сокровища остаются завернутыми, как пасхальное яйцо, в красивую волнистую бумагу, а внутри черный шоколад с узором. Думаю, что взрослые очень глупые.

Они согласились, что взрослые глупые.

– Но взрослеть придется. Сегодня, и завтра, и послезавтра.

С Фрэнси так и случилось – сегодня, завтра и послезавтра. Она все чаще и чаще молчала о том, что действительно важно. Она свернулась внутри себя, как один из тех черных маленьких моллюсков на пляже, едва прикоснешься, они ныряют в свою раковину, только их и видели.

И каждый день, когда Фрэнси шла на работу в дом Мавинни, стоявший совсем недалеко, казалось, что она уходит за много-много миль. Дафна подумала однажды, глядя на шагающую Фрэнси из-за живой изгороди, если бы только у нее внутри было какое-нибудь сокровище, чтобы помочь Фрэнси; если бы только взрослые могли сказать, что такое сокровище, а что им не является,

если бы только

можно было бы, как велосипед, творить волшебство и золотые и зеленые облака птиц, которые помогли бы ей сражаться с полчищами спутанной шерсти, все вокруг такое запутанное, жизнь запутанная, и Фрэнси каждый день шагала в одиночестве, чтобы встретиться с врагом лицом к лицу и сразиться.

Что, если она попадет в ловушку, задохнется и больше не придет домой?

11

Солнце. Зреющий плод неба кровоточит, перевязанный белоснежной кожей осеннего облака; полуденный свет падает с деревьев в золотых хлопьях, называемых листьями; четыре тополя на углу, высоко вверху, колышутся струйкой воздуха в воронке света от холма к долине, от холма к долине – капля воздуха острая, как погибший крокусовый лист, и сладкая на листе тополя, как проклятия от сумасбродной Минни Каттл.

И старая-старая уловка разложения.