Под крылом ангела-хранителя. Покаяние

Боцман оценил хмурым взлядом мой походный скарб, уместившийся в одном рюкзаке, лодку — «резинку».

Хмыкнул, качнув головой, и поворотился к выходу.

— Ну, вам виднее… Так и доложу капитану.

Боцман ушёл. Я выключил ночник над изголовьем и вытянулся на койке. Парни–курсанты в полосатых тельниках уже посапывали, уткнувшись в подушки. Мне баржу не швартовать, вахту не стоять. Могу лежать, блаженствуя под равномерный рокот машины.

Продолжать одиночное плавание по Обской губе на своей драной «Омеге» в это время года я уже не мог. Штормовая погода, плотный туман, острые наледи, о которые так легко пропороть резиновые скаты лодки, вынудили отправиться в кассу речного вокзала за билетом.

В Новом порту, куда я добрался на теплоходе «Механик Гладышев», я обратился к капитану буксира «Малахит» с просьбой взять на борт до мыса Поёлава, куда «Малахит» буксировал баржу с трубами. Побережье Ямала — зона пограничного контроля. Капитан внимательно листал мои документы. Возвращая их, не то с недоверием, не то с восхищением, спросил?

— От Новосибирска до Ямала самосплавом? В одиночку?!

И подозвал к себе высокого бородатого человека в сапогах с ботфортами.

— Боцман! Проводите пассажира на камбуз, а после обеда определите ему койку в кубрике матросов.

За проезд и питание на борту буксира с меня не взяли ни копейки.

Счастливого тебе плавания, «Малахит»!

24 сентября. 17.15. Понедельник.

Залив Преображения. Мыс Поёлава. 72 гр. сев. шир.

Сегодня день рождения моей матери.

Упокой, Господи, душу усопшей рабы Твоей Фаины, крещёной Фёклы, и прости ей вся согрешения вольная и невольная, и даруй ей Царствие Небесное.

Волны прибоя бьются в усыпанный галечником берег. Плотные тучи тяжело тащатся над свинцово–серым заливом, тяжёлый, солоноватый ветер глухо шумит, и тяжёлые мысли проходят в голове. Голая болотистая тундра с редкой порослью чахлых ёлочек простиралась прямо от берега, упираясь другим краем в юго–западную часть тёмного неба.

На мокром от брызг плашкоуте, заменявшем причал, бродят крикливые чайки. Сиротливо выглядят на нём мои скудные вещи: лодка, уложенная в мешок, вёсла, закопчённое ведро, топор, рюкзак с остатками походного снаряжения.

Отворачивая лицо от пронизывающего ветра, схожу на берег по шаткому трапу. Всё! Конец пути. Дальше ходу нет. Передо мной Карское море, дальше льды до самого полюса. Глобальное потепление, о котором так много говорят, ещё не скоро растопит их. Нет надежды, что в ближайшее время в этой тундре расцветут тропические растения, вырастут пальмы, и окрестности огласятся рёвом мамонтов.

Кстати, Карским это море названо в память о зимовке в устье реки Кары в 1736 году исследовательской экспедиции, возглавляемой опытным мореплавателем–полярником Степаном Гавриловичем Малыгиным.

Обуреваемый волнительными чувствами обозревал я эту необжитую оконечность северного полуострова, испытывая гордость за проделанный опасный путь: я выстоял, преодолел страх и усталость, я дошёл!

Я радовался окончанию утомительного плавания, сопряжённого с каждодневным риском и стрессовыми ситуациями. И вместе с тем одолевало отчаяние переселенца, заброшенного без средств к существованию на самый дальний край, суровый и безжизненный.

Как далеко мне до Робинзона, выброшенного бурей на тёплый южно–атлантический остров и обеспеченного богатым корабельным имуществом!

И близки мне тревоги первых колонистов, ступивших на американский континент. Понятны переживания ссыльных, высаженных на пустынный берег таёжной реки. Но я не конкистадор и не каторжанин. Я вольный скиталец и по своей прихоти пришёл сюда не за тем, чтобы обогатиться или отбывать наказание, а ради блага в спокойном уединении исповедаться перед Богом.

Хмуро, сумрачно, неприветливо и неуютно вокруг. Сейчас день, то есть сумерки, которые скоро переходят в ночь. Пейзаж вокруг пепельно–серый. Такое же тёмное небо. Только на юге горит узкая бледно–розовая полоска, постепенно переходящая в фосфорические нежно–малиновые тона.

Гудят электромоторы плавкрана, управляемого невидимым в кабине машинистом. На барже двое рабочих в оранжевых касках стропят трубы. Ещё двое принимают их на берегу, укладывают в штабель.

Вдали белеет будка–балок с телеантенной на длинном шесте. На растянутой верёвке полощется на ветру простыня. Оттуда доносится собачий лай.

У самых моих ног шумно прокатываются волны Карского моря, лижут захламленный плавником галечник. Глаза, уставшие от прибрежных тальниковых зарослей, беспокойно оглядывают зеленовато–белесую болотную равнину тундры.

Далеко позади меня остались отроги Полярного Урала — зубчатый гребень горного хребта с ледниками по лощинам.

Передо мной чернеет скованный льдами океан. Колючий ветер обжигает лицо и руки лёгким морозцем — дыхание Арктики! Там, в безлюдно–безмолвной части земного шара, освещаемой бледным лунным светом, вечную тишину нарушает треск ломающихся льдин. С грохотом пушечных выстрелов, сдвигаясь, сталкиваются они во тьме полярной ночи, наезжают одна на другую, встают на дыбы, нагромождая торосы.