Под крылом земля

— Я ведь не отказываюсь отчая, Нонночка, — ответил тот.

За чаем Нонна Павловна рассказывала о дочери Светлане, которая ежедневно заучивает по двадцать французских слов; о новой кинокартине, где ей больше всех понравился Самойлов; пообещала в следующий раз угостить нас смородиновым вареньем с грецкими орехами.

Мы просидели до полуночи. Когда Нонна Павловна закрыла за нами дверь, Сливко сказал:

— Из тебя, старик, получится хороший штурмовик. Цель ты выбрал правильно. Пикируй смело. — И, небрежно козырнув мне, он стал подниматься на свой этаж.

«Не меряй на свой аршин!» — хотелось крикнуть ему, но я промолчал.

Все же какие странные отношения у Нонны Павловны с мужем. Они живут очень разобщенно, каждый сам по себе, как приезжие в гостиницах.

— Что ты думаешь о Нонне Павловне? — спросил я у Кобадзе, войдя в комнату.

— А что такое? — насторожился он. — Уж не влюбился ли?

— В чужую жену? — криво усмехнулся я. — За кого ты меня принимаешь?

Кобадзе посмотрел на меня тяжелым взглядом.

— А я вот влюблен. В чужую жену, — проговорил он медленно. — Я даже ухаживал за ней, Ну, и за кого же ты меня принимаешь?

— Прости меня, Гиви, — пробормотал я.

— Слишком, дорогой, все это сложно, не раскладывается по полочкам…

— Она любила тебя?

Кобадзе, нахмурившись, зашагал по комнате.

— Нет, не любила, — проговорил он с откровенной грустью. — Просто скучно ей было, вот она и кокетничала со мной… — он отвернулся и стал смотреть в окно. — Но мы тоже во многом виноваты.

— Мы, с тобой?!

— Да нет, все вообще. И в первую очередь сам Одинцов. Они долгое время жили раздельно. Она с дочерью в Ленинграде, а он здесь. Потом он снял ее с работы — Нонна Павловна была актрисой — и привез в нашу глухомань. Нужно было бы занять ее чем-то, найти интересное дело. А уж коли он не догадался этого сделать, мы должны были помочь ей… Ладно, свет Алеша, я эту кашу заварил, я ее и расхлебывать буду. А теперь дадим-ка себе отбой.

XI

После весенней зачетной сессии летных дней стало гораздо больше. Нередко полеты проводили в две смены. Облако пыли висело над стартом от зари до зари, оно даже служило нам своеобразным ориентиром.

В эти дни я очень уставал и совсем мало внимания обращал на свой экипаж. Брякин почувствовал себя вольнее. Однажды, когда все были на старте, а ефрейтор дежурил на стоянке, он продал какому-то шоферу канистру бензина.

Когда они сливали бензин с полуразобранной машины, на стоянку пришел Абдурахмандинов. Он доложил о преступлении Брякина командиру.

За хищение бензина ефрейтора хотели судить. Выручило его одно обстоятельство: в тот далекий весенний вечер, когда я видел Брякина с Майей на набережной, он спас мальчишку, провалившегося под лед.

В полку об этом случае узнали гораздо позже, когда мать мальчика прислала командованию письмо, в котором просила отметить героизм солдата. Мы догадались, почему Брякин никому не сказал о своем поступке: в тот вечер он самовольно ходил в город.

Молотков понимал, что Брякин не потерянный для полка человек. Ему дали десять суток строгого ареста.

Отсидев срок на гауптвахте, Брякин вернулся в полк, а спустя день хвастался в курилке:

— Кто не побывал на губе, тот не солдат. Чкалов и тот сидел.

Секретарь комсомольской организации Лерман сказал ему:

— В тюрьму надо за такие дела. Благодарите нашу комсомольскую организацию — поручилась. Но имейте в виду, еще раз провинитесь — и мы распростимся.

Я знал, что комсомольская организация вовсе не поручалась, и наедине сказал об этом Лерману.

— Для поднятия авторитета комсомола можно, — ответил он, не глядя в глаза. — А вы, товарищ лейтенант, как думаете поступить с Брякиным?

— За один проступок два взыскания не дают.

— Это верно, и обсуждать начальство мы не имеем права, — осторожно заметил Лерман. — Однако нужно добиться, чтобы Брякина немедленно перевели в батальон аэродромного обслуживания.

— Что, тоже для поднятия авторитета комсомола? — сказал я, вспомнив, как однажды пытался отделаться от Брякина. — Дешевого авторитета добиваетесь, Лерман. Не лучше ли подумать, как повлиять на Брякина. Он ведь может быть другим.

— Я лично этого не нахожу.

— А его мужественный поступок на реке?

— Это сделано в азарте. Им двигало эгоистическое начало, желание понравиться девушке, с которой он шел тогда.

— Э, бросьте, Лерман, заниматься словесной эквилибристикой. Брякиным двигало вовсе не эгоистическое начало, как вы говорите: в ту минуту ему некогда было думать, понравится кому-то его поступок или нет. Нужно было действовать, и он действовал, как подобает советскому воину.

— Сдаюсь, сдаюсь, — сказал Лерман, поднимая руки. — Я ж умею признавать критику.

«Хорошо бы потолковать с Брякиным по душам, — думал я, — узнать его поближе, подобрать к нему ключик».

Поводом для разговора послужило письмо, пришедшее в полк. На конверте с голубой каемкой каллиграфическим почерком было написано: «Самому смелому, самому отважному воину Брякину».

Сопровождаемое различными замечаниями письмо переходило из рук в руки, солдаты смотрели его на свет, нюхали (от конверта пахло духами) и, наконец, передали мне.