Под маской

А потом чернота.

Я пришел в себя, скорчившись на заляпанной кровь шкуре ягуара. Дым от трав давно развеялся. Снаружи уже наступила ночь, и Вечерняя звезда ярко сияла в чистом небе. Китли спал, время от времени содрогаясь в приступах кашля. Я откинул занавесь, поморщившись при тихом звоне колокольчиков, и вышел.

Кое-что не давало мне покоя: лицо молодой рабыни, которое казалось мне странно знакомым. Я подошел к рабу-привратнику и спросил:

— Здесь, в доме, есть молодая рабыня?

Я как можно подробней описал всплывшее в видении лицо. Раб пожал плечами:

— Здесь много девушек. Может, кто-то из них знает…

— Да. Пожалуйста, проводи меня.

Он отвел меня в ту часть дома, где жили рабы. Я окинул взглядом ряд комнатушек, украшенных выцветшей росписью. Внутри несколько мужчин играли в патолли[2], с напряженным вниманием следя за бросками — ставки, похоже, были немалыми.

Один из них посмотрел на меня, явно горя желанием поскорее вернуться к игре. Я снова описал лицо девушки из видения, и он пожал плечами:

— Спроси Менетль. За рабынями следит она.

Менетль я нашел в женских комнатах, где она наблюдала за тем, как хихикающие девушки наносят себе на лицо желтую краску. Она оказалась высокой, неприветливой женщиной, и взгляд, который она на меня бросила, ясно говорил, что для нее я — чужак, вторгшийся в ее маленький мирок. Я собрался было задать ей вопрос, но тут увидел Шоко, сидевшую на корточках в дальней части комнаты.

Теперь я знал, где раньше видел лицо девушки. Ее черты проступали в лице старухи, стертые временем и солнцем, но все еще достаточно узнаваемые.

— Ну так что? — спросила Менетль.

— Я хочу поговорить с ней, — ответил я, указав на вставшую Шоко, на лице которой все явственней читался страх.

— Господин?

Я жестом приказал ей следовать за мной туда, где нас не подслушают остальные. Мы покинули комнаты рабов и прошли во внутренний дворик, где сейчас никого не было.

— Мне надо спросить тебя еще кое о чем.

Она съежилась, и я вспомнил, как разозлилась Учимитль, догадавшись, что я поговорил с кем-то из слуг. Она наверняка сурово отчитала рабов за этот проступок.

— Не о том, о чем мы говорили раньше.

Шоко выжидающе смотрела на меня, опустив руки.

— Здесь, в доме, была рабыня. Четыре, может быть, пять лет назад?

— Здесь много рабынь, — ее голос дрогнул.

— Не ври мне. Ты знаешь, о ком я говорю. Кто она?

Старуха некоторое время молча смотрела в землю.

— Моя дочь, — голос ее был тихим, невыразительным. — Йольцин. Она бегала по двору, хотела, чтобы я ловила ее… тогда хозяин еще был жив… он всегда был добр к рабыням, — она подняла на меня взгляд, и даже в тусклом свете я заметил в ее широко раскрытых глазах слезы. — Такая славная девочка.

— Йольцин. Что с ней стало?

— Она теперь на небе, — шепотом ответила Шоко.

— На небе?

На небо попадали только погибшие в битве воины, умершие в родах женщины и принесенные богам жертвы. Все остальные уходили в Миктлан, преисподнюю, где их ждал бог мертвых — а затем забвение.

— Ее выбрали. Пять лет назад. Сюда пришли жрецы Шилонен и забрали ее, чтобы она стала воплощением Матери молодого маиса и благословила поля. Верховный жрец двадцать дней носил снятую с нее кожу, и в тот год выпало много дождей, — сказала старуха с ноткой гордости.

Жрецы Шилонен, ищущие для жертвы девственницу, невинную, как молодой маис. И девушка. Йольцин. Юное Сердце.

Я никак не мог выбросить из головы ее лицо с выражением блаженства, не имеющего никакого отношения к жертвоприношению.

— Ты сказала, что хозяин всегда был добр к рабыням, — медленно сказал я. — Насколько добр?

Шоко отвела взгляд.

— Шоко, то, что случилось здесь четыре года назад, наложило отпечаток на весь дом. Ты сама все понимаешь.

После долгого молчания она заговорила, понизив голос до шепота:

— Они пришли. Целая процессия жрецов вроде тебя, в головных уборах из перьев и нефритовых украшениях. Спросили, девственница ли она. Разве стала бы я позорить ее и хозяина перед всеми домочадцами? — по ее щекам потекли слезы, поблескивая в свете звезд. — Она была моей дочерью…

— Понятно, — ответил я, обескураженный ее горем. — Спасибо.

Она вернулась в комнаты рабов, и я остался один.

Жрецы проверили невинность Йольцин, но были способы, позволявшие изобразить нетронутое девство. Чаще всего к ним прибегали перед свадьбой, чтобы обмануть сватов, потому что обман богов был тяжким преступлением.

Жертва оказалась негодной. Дождь пошел потому, что и богам ведомо милосердие, к тому же в тот день в жертву Шилонен принесли не одну только Йольцин. Дождь пошел, но грех остался.

Ощущая в животе растущую пустоту, я подумал об Учимитль, оставшейся наедине с воспоминаниями о муже — воспоминаниями, которые не могли ни успокоить, ни подбодрить ее. Не похоже, чтобы Тлалли заботили ее чувства. Едва ли она была счастлива с ним.

Каким же я был дураком, что без единого слова позволил ей уйти. Покинул ее.