Под музыку русского слова

Нет! Я не верю в наслажденья,
Которые сулит любовь,
И не хочу для заблужденья,
Как многие, родиться вновь!

Из стихотворения «Песнь магометанина». 1825

Нет, нет! Я не рожден с благословеньем неба,
Не ждет меня бессмертия венец,
Не буду никогда жрецом прекрасным Феба!..
Ударит час… могила — мой конец.

Из стихотворения «Элегия». 1826

Человек везде равно достоин внимания, потому-то в жизни каждого, кто бы он ни был, как бы ни провел свой век, мы встретим или чувство, или слово, или происшествие, от которых поникнет голова, привыкшая к размышлению. Приглядись к мирному жильцу земли, к последнему из людей: в нем найдешь пищу для испытующего духа точно так же, как в человеке, который при глазах целого мира пронесется на волнах жизни из края в край, кого закинут они на высоту бессмертного счастия или сбросят в пропасть бессмертных бедствий. Сильный характер обнаруживается часто в тесном кругу, под домашнею кровлей.

Из повести Николая Павлова «Именины», опубликованной в книге «Три повести». Москва. 1835

Повесть эта во многом автобиографическая. Литературный герой, «штабс-ротмистр С.», и сам автор объединены одним общим характером. В них явилась «верность действительности», «письмо с натуры». (В. Г. Белинский ).

«Штабс-ротмистр С. схватил недопитый стакан, бросился на диван и, крутя рукой красивый ус, начал рассказывать: “Когда я родился, то ни одна словоохотная цыганка не смела бы предсказать, что этот сюртук будет на моих плечах и этот крест на моей груди. Няньки не ухаживали за моим младенчеством, не убаюкивали моей колыбели, и мать моя не приходила в ужас, когда я бегал по грязи босыми ногами. Не это вино назначено было (и стакан дрожал в его руке) развеселять мою голову, и если б я послушался своей судьбы, то не с вами бы садиться мне за ужин”».

Несмотря на некоторые, не особенно благоприятные обстоятельства, способствующие рождению будущего литератора, судьба его поначалу складывалась довольно успешно. Будущий писатель появился на свет 7 сентября 1803 года, в Москве, ходили слухи, что он — незаконный сын помещика В. М. Грушецкого и грузинки, привезенной из персидского похода. Младенца нарекли Николаем и «передали» в семью крепостного дворового крестьянина Филиппа Павлова. Мальчик воспитывался в крестьянской семье, но благодаря помещичьей опеке получил хорошее образование и, помимо общего учебного курса овладел немецким французским и латинским языками.

Семи лет от роду Николай Павлов был отпущен на волю и зачислен воспитанником Театрального училища при дирекции Московских императорских театров.

«В один день, — продолжал рассказ штабс-ротмистр С., — он был звезда моей жизни, второе рождение мое, театральный свисток, по которому меняется декорация, — в один день мне осмотрели зубы и губы; по осмотру заключили, что я флейта, отчего и отдали меня учиться на флейте. Я плакал, но ни одно сердце не откликнулось на беззащитный плач мой, никто не прижал ребенка к теплой груди и не постарался ласками отереть его слезы.

Ах, покуда струна, покуда голос будут потрясать воздух, до тех пор половина меня может страдать, но другая все будет наслаждаться! Поневоле я стал учиться на флейте, но скоро пристрастился к ней; музыкальные способности развернулись во мне».

Судьба по-прежнему благосклонна к Николаю Павлову. Ему покровительствует директор Театрального училища Ф. Ф. Кокошкин и часто приглашает его в свой дом, где талантливый, энергичный юноша впервые знакомится с литераторами, художниками, композиторами, получает представление о незнакомой ему жизни светского общества.

«Много лет прошло, — продолжал штабс-ротмистр, — много лет прошло, как мало-помалу я начал знакомиться с известными артистами в Москве, бросил флейту, оказал большие успехи на скрипке и на фортепьяно… Наконец пение сделалось моим исключительным занятием.

Молодой человек, мой благодетель, полюбил меня как равного, как друга. Я все время, которым мог располагать, проводил у него. Он дал мне средства совершенствовать мой талант, заставлял меня читать книги, приучил говорить по-человечески, не краснея, не думая, что я не стою чести, чтоб со мной разговаривали. Словом, он пересоздавал меня, счищал ржавчину с моего ума и с моей души. Любители музыки дорожили моим дарованием, звали на квартеты, заставляли петь; но в их глазах я был только музыкант… певец… или, лучше сказать, машина, которая играет и поет, к которой во время игры и пения стоят лицом, а после поворачиваются спиною. Верьте, что не сметь сесть, не знать, куда и как сесть, — это самое мучительное чувство!