Под нами Берлин

Здесь сказывается дисциплина строя и инерция стадности. Чем же можно иначе объяснить, что сейчас ни один истребитель противника не проявляет настойчивость и не пытается помешать действию наших бомбардировщиков и штурмовиков? Для нас товарищество, взаимовыручка не только закон борьбы, но и закон жизни.

Впереди, на фоне снежных Карпат, появились две точки. Они растут быстро. Самолеты. Чьи? Различить нельзя. Да и вообще на встречных курсах трудно определить принадлежность самолетов. А особенно истребителей.

По разомкнутости растущих перед нами точек понимаю: летят истребители. Встречная атака? Нам стрелять нельзя: это могут быть и наши разведчики, возвращающиеся из-за Карпат. А пока неизвестных нужно считать за противника и непрерывно вести расчет на уничтожение.

После встречной атаки обычно противник проскакивает и, отойдя в сторону, готовит новое, более выгодное нападение. Раньше мы, чтобы не дать истребителям врага оторваться от нас, часто специально сворачивали с лобовой атаки. Фашисты, думая, что мы не выдержали их натиска и раньше времени свернули с курса, старались воспользоваться нашей «ошибкой». Как же, перед ними трусливые и беззащитные хвосты «яков» — бей! Таким тонким маневром мы заманивали противника для боя на виражах. Сейчас, когда кругом наши самолеты, его этим не купишь.

Самый надежный способ — охватить неизвестные самолеты, а потом я прикончить, если это враг. Поэтому передаю Лазареву, чтобы он с напарником немедленно делал разворот назад и, оказавшись на попутных курсах с противником, занял бы удобную позицию для атаки. В таком случае врагу трудно вырваться от нас: вниз нельзя — там его встретят другие наши истребители, вверху ходят «лавочкины». А если он будет продолжать идти вперед, то здесь Лазарев, находясь с противником на попутных курсах, поймает его.

Неизвестные самолеты близко. Чуть отворачиваюсь, чтобы сбоку лучше разглядеть, какие же летят самолеты. Однако они тоже поворачиваются. Видимо, стараются держать нас в прицелах. Неприятно лететь прямо на пушки и пулеметы.

Лобовые атаки мгновенны. Однако кажется, что они тянутся долго. А сейчас, когда еще неизвестно, чьи самолеты, и нельзя стрелять, эти секунды особенно напряженны. Но… не верю своим глазам.

Обычно фашистские истребители дерзки до наглости и крайне вероломны. Первое время это приводило нас в замешательство, мы робели, терялись и иногда терпели неудачи. Наглость имела успех, потому что мы не всегда были готовы к немедленному ответу на нее. Теперь-то уж мы знаем: раз фашист перед тобой, жди от него любой подлости. Сейчас же точки с едва заметными крылышками шарахнулись назад, показав свои длинные, тупоносые тела. Сомнений нет — «фоккеры». Кресты из-за дальности еще не прояснились, но противные силуэты вражеских машин нельзя спутать ни c одним нашим самолетом.

Все ясно. Враг, заметив нас, растерялся и сам подставляет себя под расстрел. В панике он не может понять, что для разворота ему потребуется секунд 8 — 10. Как раз за это время мы настигнем его и расстреляем. А если он пикированием провалится вниз и там наш нижний эшелон его не заметит? Исключить этот вариант! Трусость врага тоже надо уметь использовать. Мы с Хохловым готовы сбить «фоккеры». Но нам лучше пока быть наготове: могут появиться другие самолеты.

— Коваленко, «фоккеры» твои. Бей! — передаю командиру пары, летящему со мной. — Лазарев, пристраивайся к нам.

«Фоккеры», очевидно боясь наскочить на наши истребители, патрулирующие на низких высотах, не рискнули нырнуть к земле, а продолжали разворот. Мы настигли их. Они, потеряв скорость на развороте, метрах в 100 — 200 застыли перед нашими прицелами. Мишени. Ну как не снять! Этой парочке, видимо, никогда еще не улыбалась победа. И уже не улыбнется. Суровы законы борьбы… Сверкнул огонь, и один «фоккер» вспыхнул, второй метнулся вверх, но чья-то меткая очередь и здесь догнала его.

Не меняя курса, продолжаем полет.

Уже кончили работу наши бомбардировщики и штурмовики, ушли домой верхние и нижние группы истребителей прикрытия, покинул небо и противник, а мы все летаем.

Горючего хватит еще на часик-полтора, но мы утомились. В такие полеты особую нагрузку испытывают глаза. Они вот уже больше часа, пересиливая слепящую яркость солнца, обшаривают пространство. Отяжелели и потеряли подвижность.

До конца патрулирования осталось две минуты. От мысли, что сейчас возьму курс на Тарнополь, я испытываю сладкую усталость, хорошо знакомую послебоевую спутницу. И тут, словно плетью по обмягшим нервам, ударили слова с командного пункта земли — сходить к Станиславу и разведать аэродром.

Никто из нас, конечно, не предчувствовал никакой беды в этом задании, только оно уж очень не шло к нашему настрою. Но приказ есть приказ.