Под нами бездна

— Ты родил? — взъярился мордастый. — Поимел полчаса удовольствия, а я пятьдесят лет расхлебываюсь. Родил он… От алиментов бегал по стройкам. И угораздило же матери с тобой расписаться. Все равно одиночкой прожила… Эй, кержак! — обратился к лежавшему на полке напротив Федора. — Не спишь? Может, выпьешь? Элитная водка…Тогда соку попей, закуси.

Грудинку вам можно? Пасха вроде прошла…

Краем глаза Федор увидел, как с полки спустился длиннобородый, светлоглазый мужчина лет сорока со здоровым лицом и юношеским румянцем на щеках.

— Это уже лучше! — радостно засуетился мордастый. — У меня и разовая посуда есть. Вы, говорят, из чужой не едите. Подкрепись. Тебе от Тайшета сколько еще добираться?

— Сперва на автобусе, потом на лошадях. В общем, дня три-четыре, — ответил бородач чистым, приветливым голосом.

— Вот ты человек верующий, — встрепенулся старик, — скажи-ка ему, можно ли с отцом так разговаривать? Что об этом в ваших книгах написано?

— Мы по-другому живем, — уклончиво ответил бородач. — У нас ни детей не бросают, ни стариков.

— У вас там что, деревня, скит? — спросил дальнобойщик.

— Деревня! — доброжелательно отвечал старообрядец.

— Школа есть, магазины?

— Не-ет, этого нет!

— Ну ладно, продукты завозите, а без школ как?

— А зачем они? Мы детей дома учим.

— Ну и куда они после, без аттестата?

— Как куда? Жить будут. Своих детишек растить, Богу молиться…

— И правильно! — проворчал старик. — Нынче в школах только на проституток, на воров и наркоманов учат.

— Во, даете! — удивился мордастый. — У вас ни документов, ни прописки?

— А зачем? — невозмутимо улыбнулся бородач.

— Как? Дом у тебя построен. А документы? Эдак, придут и отберут.

— Лучше мы на новое место уйдем и новую деревню построим, чем с вашими бюрократами водиться. Они же из-за этих документов жить не дадут, душу вымотают.

— Так-то оно так, но…

Ободренный этим «но», бородач осторожно начал проповедь.

— Жизнь-то человеку для чего дана? Не в очередях стоять, а душу свою улучшить. Тело, дом, все временное. А душа вечная. Сейчас жизнь-то легкая. Никогда она такой легкой не была. Вот народ и опамятовался после голодовок: знай себе обжирается да веселится. А кто не пьет, не курит — много ли надо, чтобы прокормиться да одеться? Посмотришь, как у вас живут, — страшно, ей-богу!

Федор лежал, не шелохнувшись, внимательно прислушивался к разговору.

— Дети у тебя есть? — продолжал расспрашивать дальнобойщик, потчуя попутчика.

— А как же, шестеро, — отвечал тот.

— И как теперь? Ни в институт, ни в техникум?

— Что я, изверг, свою кровинку в город отправлять? — искренно удивился бородач. — Нам там хорошо. В семье мир да любовь. Тайга кормит…

От последних слов у Федора кольнуло шильцем под сердце. Столько сил положено было на дочь, одну-единственную… И все прахом. Скажи этому таежнику-старообрядцу — не поймет, зачем они надрывались, зачем подолгу жили в разлуке? Все равно переламывалась жизнь надвое: на одной стороне он, на другой жена и дочь. Федор знал счастливую бездетную семью, в которой жена пережила мужа на сорок дней. Последние ее дни, кончина, похороны и скандал объявившейся родни — все это было ужасно. Успокоенный этой мыслью, он задремал под стук колес, а когда открыл глаза — поезд подходил к Ангарску, в купе было тихо, у ног его лежала стопка с постельным бельем.

Федор отметил про себя, на сколько километров удалился от Байкала. Как это бывало в тайге, ждал знакомого ощущения удаленности. Но было совсем иное чувство: тяжкое и муторное, будто часть его тела зацепилась за байкальские скалы — натягивалась как резина и все никак не могла оторваться.

Перед Тайшетом старообрядец стал собираться. Федор вышел в проход, устав лежать.

Распрощавшись с попутчиками — отцом и сыном, — бородач кивнул и Федору, не обмолвившемуся с ним ни словом. Постоял рядом, сказал, ни о чем не спрашивая:

— Вижу, тоже таежник и душа болит. Будет плохо одному — приходи к нам.

— Может быть, встретимся, — протянул руку Федор. — Где искать?

Бородач назвал деревню, от которой его путь лежал в урман.

— Захочешь — найдешь! — сказал уверенно. — Зовут-то тебя как? А меня Петр Ермолаев. Кто мед продает в деревне, спросишь — скажут, как найти.

За Тайшетом была ночь, бессонная и душная. Федор не спал. Вспоминалась прожитая жизнь, ее время и пространство. На одном краю желтел крест, от которого он отдалялся, три могилы Верных и обглоданные бормышем кости на глубине 93 метров. На другом — благополучный южный город, а посередине — Красноярск, как жирная точка… Или вопросительный знак. Снова было навязчивое ощущение, что вся прежняя жизнь пригрезилась в сладостной дреме мчащегося поезда.

Он не мог понять, спал ли, сутки не вставая с полки. Под утро соринка попала под веко. Охотовед поднялся, хлюпая носом, захлебываясь слезами, разбитый, с красным, опухшим глазом. Завтракать не стал. Умылся, попрощался с попутчиками и вышел на перрон большого шумного города. На сером небе, пропитанном гарью, гасли последние жалкие звезды.