Под немецким ярмом

"— Да как мне, - говорю, — веселым быть, Алексеич: не взирая на весь твой фавор, нет мне от людей уважение, а нет уважение оттого, что всех, кто тебе служит верой и правдой, ты жалуешь своей царской милостью: кого крестом, кого чином, кого местом, а меня вот за всю мою службу хоть бы раз чем наградил.

"— Чего-ж ты сам желаешь?" спрашивает государь.

"Взял я тут смелость, говорю:

"— Так и так, мол, батюшка: поставь ты меня начальником над мухами.

"рассмеелся государь:

"— Ишь, что надумал! В каком разуме сие понимать должно?

"— А в таком, говорю, — и понимать, что по указу твоему дается мне полная мочь бить мух где только сам вздумаю, и никто меня за то не смел-бы призвать к ответу.

"— Будь по сему, говорит, — дам я тебе такой указ.

"И своеручно написал мне указ.

"Долго-ли, коротко-ли, задал тот самый вельможа его царскому величеству пир зазвонистый, по-нонешнему — банкет. Пошла гульба да бражничанье; употчивались гости — лучше не надо. Я же, оставшись в прежнем градусе, хвать из кармана добрую плетку и давай бить на столе покалы, стаканы да рюмки, а посуда-то вся дорогая, хрусталя богемского. Ну, хозяин, знамо, ошалел, осатанел, с немалым криком велел своим холопьям взять меня, раба божья, и вытолкать вон. Приступили они ко мне — рать целая, дванадесять тысяч. А я учливым образом кажу им пергаментный лист за собственным царским подписом:

"— Вот, мол, царев указ, коим я над мухами начальником поставлен; а исполнять царскую службу я за долг святой полагаю.

"Отступились те от меня, гости кругом хохочут-заливаются, а я с плеткой моей добираюсь уже до самого хозяина. Пришел он тут в конфузию, затянул Лазаря:

"— Ах, Иван Емельяныч! такой ты, мол, да сякой, есть за мной тебе еще малый должок…

"— Денег твоих, батюшка, теперь мне уже не надо, — говорю: — дорого яичко к Христову дню".

— Умно и красно, похвалила Анна иоанновна рассказчика. — Мог-бы ты, Емельяныч, и мне тоже иной раз умным словом промолвиться.

— Молвил-бы я, матушка, словечко, да волк недалеко, отвечал Балакирев, косясь исподлобья на супругу временщика.

Сама герцогиня Бенигна, плохо понимавшая по-русски, видимо, не поняла намека. Царица же сдвинула брови и пробормотала:

— Экая жарища… Квасу!

— Эй, Квасник! не слышишь, что-ли? — крикнуло несколько голосов старичку в дурацком колпаке, сидевшему в отдаленном углу в корзине.

В ответ тот закудахтал по-куриному.

Был то отпрыск старинного княжеского рода, разжалованный в шуты (как уже раньше упомянуто) за ренегатство. Главная его обязанность состояла в том, чтобы подавать царице квас, за что ему и было присвоено прозвище «Квасник». В остальное время он должен был сидеть "наседкой" в своем "лукошке" и высиживать подложенный под него десяток куриных яиц.

Не успел, однако, князь-Квасник выбраться из своего лукошка, как Педрилло, подскочив, опрокинул лукошко и покатил его, вместе с "наседкой", по полу. Тут подоспели и другие потешники, стали, смеесь, валить друг дружку в одну кучу, а еще другие взялись за музыкальные инструменты: трубу, тромбон, бубен, — и комната огласилась таким человеческим гамом и музыкальной какофонией, что хоть святых вон выноси. Мало того: царицына левретка Цытринька не хотела, видно, также отстать от других и разлаялась во все свое собачье горло.

И вдруг все кругом разом смолкло, застыла в воздухе перед громовым, как-бы магическим возгласом:

— Неrrgottssapperment!

На пороге стоял грозным истуканом герцог Бирон, один лишь из всех царедворцев пользовавшийся привилегией входить к императрице без предварительного доклада.

— Здравствуйте, любезный герцог, — приветствовала его Анна иоанновна. — Вы ко мне, я вижу, по делу?

Она указала глазами на какую-то бумагу в его руке.

Бирон обвел всех присутствующих суровым взглядом и произнес, не обращаясь ни к кому в отдельности:

— Чернил и перо!

Мигом появилось и то, и другое.

— Господин Волынский просил меня подать это к аппробации вашего величества, продолжал по-немецки герцог и начал было излагать обстоятельства дела.

Но императрица перебила его на полуфразе:

— Да вы сами-то прочитали бумагу?

— Прочитал, и признаю предлагаемую меру действительно полезною.

— Да? больше мне ничего не нужно.

И на положенной герцогом на подоконник бумаге последовала требуемая Высочайшая "аппробацие".

— Не дозволите-ли нам, государыня, теперь удалиться? — заявила тут Анна Леопольдовна.

— Я вас, милые мои, не задерживаю; с Богом!

— А какую вашему величеству угодно определить диспозицию на счет моей бедной сиротки: чем быть ей при мне?

Царица взглянула на Лилли; но при этом глаза ее уловили устремленный также на девочку неприезненный взор временщика, и она признала нужным спросить:

— А ваше мнение, господин герцог?

— Да чтож, — отозвался тот, — девица эта как-никак из баронесс; нижней прислугой быть ей не подобает. Ваше высочество ею довольны?

Он вопросительно взглянул на принцессу.

— И весьма даже довольна, — подтвердила Анна Леопольдовна.

— В таком случае она могла бы быть определена на первое время… младшей камер-юнгферой. Я вообще против того, чтобы обходить на службе старших.