ПОД НЕМЦАМИ. Воспоминания, свидетельства, документы.

Великий Шекспир в своей величайшей драме «Король Лир», в эпилоге к ней, из глубины своего восприятия мира воскликнул: «Горе тому потомству, если хотя бы одно вопиющее о возмездии преступление окажется безнаказанным!..» За безнаказанность сталинистов и всех, кто помог им остаться безнаказанными, отвечает сегодня поколение [не только] на Востоке, но и на Западе. Самым ярким проявлением этого наказания является все еще прогрессирующая, дошедшая до уродства бездуховность и аморальность современной цивилизации, правомерно названной величайшим мыслителем этого века, Александром Исаевичем Солженицыным, «озверевшей». Тогда, конечно, я не знал всего этого, не понимал, не предвидел. Тогдашнее время было только началом, даже не разгаром, священной борьбы против достаточно — о, предостаточно! — проявившего себя и показавшего всему миру делами своими [свое] звериное лицо коммунизма. Благодаря поддержке западной коалиции Сталин победил, и были уничтожены многие миллионы лучших людей в СССР, в Восточной Европе, в Китае, в Камбодже, в Корее, во Вьетнаме, в Африке, в Латинской Америке. Материально процветающий Запад, глядя на все это равнодушно и сам богатея на чужом горе, сам разложился духовно. Запад еще желает сыграть роль мирового жандарма. Но тут уж можно с уверенностью сказать: поздно, господа! После драки кулаками не машут.

Но вернемся в Магдебург 1941 года. Тогда мы, то есть украинская и русская молодежь города Киева, добровольно приехавшая в Германию, горя желанием активно участвовать в этой борьбе миров, чувствовала себя как в холодную воду опущенной. Ни слова приветствия, ни жеста благодарности, ни хоть примитивного уважения, элементарной вежливости, никакого проявления минимального гостеприимства — ничего этого не было. Как в песне поется, «и намека даже нет». Все было построено на насилии.

Пришли представители городской администрации, даже без переводчика. Я снова предложил им свои услуги. За недолгое время было оформлено все, что им было нужно. Все подписались под документом, в котором говорилось, что нас ознакомили с порядком жизни и работы в лагере и на заводе, что мы обязуемся добросовестно работать и выполнять все требования начальства, соблюдать правила поведения. Когда дошла очередь до меня, я ответил им на все вопросы, но подписывать отказался, мотивируя это тем, что в договоре не указан срок его действия. Чиновники пригласили меня пойти с ними в контору, там, закрывши двери, меня сбили неожиданным ударом в голову, и лежачего били три пары ног [со словами]: «Коммунист!.. Большевик!.. Не хочешь подписывать?! Мы научим тебя, как ты должен себя вести… И ты поймешь, что ты и кто ты, и как вести себя должен…» Я понял, с кем имею дело, и, сообразив, что упорствовать не в мою пользу, согласился с их доводами и подписал «фертраг»[313], после чего был великодушно отпущен в барак со словами: «Скажи своим друзьям, что они здесь не у тещи в гостях!»

Я долго лежал на третьем этаже нар и плакал. Иван пытался меня расспрашивать и успокаивать. К утру в душе моей созрело твердое решение — бежать при первой возможности. В Берлине у меня было два адреса: маминой родственницы Марии фон Клот-Гайденфельд и папиного друга по камере киевского КГБ[314] в 1938 году Фрица Гоутерманса. На их помощь я рассчитывал. В беседах со здешними старожилами, поляками и французами, о возможности побега выходило, что нужно ждать весны. Я согласился с их доводами. На работу нас водили под конвоем, в строю, по четыре человека в ряду. Мы шли по проезжей части улицы, стуча по мостовой деревянными подошвами выданным нам ботинок. Здесь родилась шутка: «Спасибо Сталину-грузину, что одел нас всех в резину, а Гитлеру-гермашке — что одел нас в деревяшки».

Да… Шутки шутками, а время шло. А время-то, говорят, — лучший лекарь от всех недугов. Лучшее лекарство у времени — привычка. Ведь привычка — это вторая натура. Человек привыкает и к хорошему, и к плохому, и даже к жизни в неволе, к получаемому рациону питания, к грубым окрикам надсмотрщиков, к их тумакам и пощечинам. Мускулатура привыкает к физической нагрузке, а на коже рук и ног вырастает и крепнет защитный слой мозолей. Глаза привыкают не плакать, а зубы — стискиваться, кулаки — сжиматься, губы — подкусываться или льстиво улыбаться, когда сердце обливается кровью. Сердце готово бывало выпрыгнуть, а иногда сжималось, и становилось так больно, что и душа болела, а то и плакала. Когда голова наполняется грустными мыслями, затоскует, терзаемая проглатываемыми обидами или раскаянием, она становится невыносимо тяжелой.