Под ногами троллей

Пьерш сделал ей предложение, и они даже собирались пожениться, но появилось в Аррен нечто новое, непонятное ей самой: характер её остался мягким, бархатным, словно ножны клинка, но где-то внутри — лежала сталь. А ещё она стала легко вспыхивать, словно фитиль или пергаментная бумага — поссорились они с Пьершем, поссорились, и он остался на Острове Южном, и нашёл себе там жену с кожей гладкой и коричневой, словно косточки у хурмы. А она отправилась дальше — всё дальше и дальше, к краю самой последней пропасти — сама не понимая зачем.

За эти два года Жувр научил её обращаться с оружием; Фошвард рассказал про капризные ветра и морские течения; а Боргольд — обучил торговле. Аррен училась жадно, жадно и непрестанно, словно опасаясь чего-то не успеть. Помимо этого, Лас одолжил ей свои книги; бывалый моряк, как ни странно, оказался поклонником сказок и женских романов.

Пьерш, терпеливо и мягко учил её хараанскому языку — пока они не расстались; Харат сошёл на берегу острова Рыбка — и больше они его никогда не видели. Впрочем, перед уходом, он всё-таки поддался уговорам Аррен, и рассказал ей об основах гадания по звёздам и про Знаки.

А прошлое оставалось всё дальше и дальше; за упругой, прозрачной морской водой, которую взрезал своей грудью «Клык Льва». Аррен вдруг поняла, что не может вспомнить лица матери или Фавры; сама Пристань словно потускнела, отодвинулась, и осталась в прошлом призрачными тенями.

Качаясь в гамаке, Аррен всматривалась в покрытую пылью пустоту и сама себя просила:

— Ну вспомни, вспомни, — но тщетно: память, словно в шутку, подкидывала ей совсем ненужные картинки.

Зато многие острова она помнила отчётливо — каменные пристани, мраморные фонтаны, мозаичные мостовые. Рыбацкие деревушки с вечно голодными детьми и поросшими водорослями сетями; богатые столичные грады с безрассудно-высокими дворцами и вздыбленными спинами перекинутых через каналы мостов.

Солнце поднималось и опускалось, и сама жизнь казалась бесконечным переходом-путешествием, от одного острова к другому, по ярко-синему и вечному, морю Безбрежности. Здесь не было времени, и не было границ; она будто заблудилась в мягком шёпоте волн и посвистывании ветра.

Она видела море тихим и плоским, словно блюдце — и яростным и косматым, как седой великан. Она любила его и боялась — впрочем, он не мог причинить ей боли больше, что она уже несла в своём сердце. Порой ей даже казалось, что буря — яростная, отхаркивающаяся буря — вот то, к чему она действительно стремилась и чего ждала.

Когда матросы тянут за канаты, когда борт зарывается в воду, когда Боргольд хрипло кричит: «Не туда, сын осла! Бараньи лбы, тяните сильнее!» — именно тогда она чувствовала себя бесконечно, подлинно, на деле живой. Она смеялась в лицо бурлящему тёмному вареву, хохотала, встречая волны и брызги.

Она была с кораблём единым целым, и «Клык Льва» наконец-то признал её.

Сейчас, спустя долгие годы, Аррен сделала удивительное открытие: она любила мать. Сумасшествие Эйлагерлы словно отодвинулось, ушло куда-то, исчезло — Аррен не хотела о нём вспоминать. Зато всплывали из памяти тёплые руки, что подавали ей молоко и тарелку пряного супа; яркие сине глаза в сеточке морщин — куда, куда ярче неба. И старые сказки — «О Мудром Осле», «О русалке, что вышла замуж за дровосека» и «О каше, что сбежала из тарелки». Ох, как их рассказывала жена Скогольда! Аррен помнила каждое словечко — она поправляла Эйлу, если та забывала или ошибалась.

— Я вернусь, мам, я правда, вернусь, — частенько шептала снастям она. — Ты только подожди.

А ещё Аррен втайне радовалась, что не встретила в странствиях отца — уж он бы точно её отшлёпал и услал домой! И не посмотрел бы, что вон она уже какая — настоящая красавица и бывалый, можно сказать, моряк!

* * *

Они подплывали к Островам Пряностей.

Погода стояла прекрасная, высоко в небе парил альбатрос, а волны за бортом были синими-синими, и казались сладкими, как лазурные вина Феоланды. Остров вынырнул из-за горизонта, словно кролик из шляпы фокусника; сначала башенка, что повисла над гладью вод, а затем — скалы, цвета поджаристого хлеба, зелень, что пятнала их, будто лишаи, городок, что развалился в бухте, как лентяй-лежебока, что вот-вот скатится в море.

— Это самый западный остров Архипелага Пряностей, — сказал Жувр. — Остров Башни. И правит им Даниель Экостобрама Вингейц Фаренхайт Айзензайм де Тревиль де Мопасан де Сторнелло. Тот ещё типчик.

Аррен изумлённо уставилась на него. Имена перекатывались по языку моряка быстро, сочно, звучно, словно горох потрясли в решете. Однако Аррен всё же решила, для этого наверняка следует потренироваться.

— По бумагам он вроде бы как присягал Короне, — продолжил Жувр. — А на деле — себе на уме.

Городок всё приближался и приближался; нефритовые волны вблизи берега измельчали, покачивали корабль куда нежнее, чем в открытом море; однако ветер был хороший — шлюпку спускать не стали, подошли к причалу на парусах. Судов стояло в порту немеряно; они бросили якорь чуть поодаль и зарифили паруса.