Под периной (из дневника)

Они лежали рядышком без фраков, без «невыразимых», без галстуков, сорочек и т. д., сохраняя мрачное, приличествующее случаю молчание. А как растерзаны были их прически! Во что превратились их усы! Носы позеленели, зубы лязгают, взгляд трагический… Фраки от Шабу сохнут на перекладине рядом с сермягами, кожухами и бабьими тряпками, сорочки сушит у огня баба

Пызика, ботинки чистит тряпкой мальчишка. Я уселся на сундуке, разрисованном невиданными зелеными цветами, у изголовья постели, которая в состоянии выдержать целые поколения, и мне в самом деле стало грустно: «Как же это так? Цвет нашего общества в таком виде, под периной?..»

— Шляхта идет в народ и становится народом, — стуча зубами, выдавил из себя присяжный остряк пан Генрик.

В самом трагическом положении он умеет находить смешную сторону.

— А почему бы нам не хватить контрабандной, если уж мы стали народом? — спросил, стуча зубами и не открывая глаз, наш уездный философ, исполнявший по совместительству и обязанности прихлебателя нашего уезда.

— У вас, матушка, галицийской водочки не найдется? — спросил пан Жан.

— У кого, у меня, ясновельможный пан?

Мужик или баба, если не может сразу решить, что ответить, обязательно спросит: «у кого, у меня?» — а тем временем обдумает ответ.

— Ну да, у вас.

— Э, мой не держит.

— Держит ли, не держит ли, а нам давайте.

Баба пошла в кладовку и вынесла зеленую бутылку. Джентльмены хватили по стаканчику.

— Encore une fois![3] — сказал философ.

— Encore une fois! — повторили все хором.

Бодрость влилась в нас.

Тем временем в хату вошел Пызик, снял шапку, улыбается. Скромно присаживается на скамью; вода с него течет ручьем.

— Ягна, — говорит он жене, — дай-ка онучи.

— Ишь чего! Промок, так терпи.

— Уж и ленива, — обращаясь к нам, пробормотал фамильярно мужик, затем стащил сапоги, вылил из них воду, обмотал ноги мокрыми тряпками и, натянув сапоги, собрался уходить.

— Куда это вы, хозяин? — спросили мы.

— Да с кучером бричку вытащим.

— Где же остальные… хозяева?

— Разошлись, сукины дети, по домам. Окоченели негодяи.

Он засмеялся и ушел. Наступила тишина. Баба Пызика сушила уже третью сорочку, напустив на себя скромный вид, выжимала штаны и т. д. Джентльмены отогрелись и обрели даже снова способность шутить; только я был в отчаянии: приближался вечер, я не увижу ее.

В хате пахло картошкой, кожухами, сапогами, помоями, каким-то салом — словом, разило сероводородом, или как там его называют, этот специфический мужицкий дух.

Я лениво смотрел на чахоточных святых кисти ченстоховского богомаза, на лавку с подлокотниками, стоявшую возле кровати, на чудовищную печь с трубой, на белобрысый чуб мальчишки, утиравшего пальцем нос и с безграничным изумлением глядевшего на фраки, которые висели на перекладине. Сон одолевал меня и наконец одолел. Я дремал довольно долго. Вдруг меня разбудили громкие возгласы джентльменов:

— Едем! — кричали они, надевая высохшее платье.

— Как… едем?

— Едем на именины.