Под покровом небес

Порт снял пиджак, повесил на спинку стула и посидел еще, раздумывая над странностями поведения этой женщины. Поверить в то, что ее эксцентричность происходит только от скудоумия или сумасбродства, как-то не получалось; казалось гораздо вероятнее, что секрет ее поведения состоит в желании как-нибудь исподволь, иносказательно поделиться мыслью, которую она не решается высказать прямо. В ее собственном спутанном восприятии это может выглядеть вполне логично. Впрочем, уверен он мог быть только в том, что главным ее мотивом является страх. А у Эрика – алчность; в этом тоже не могло быть сомнений. Однако, что представляет собой эта пара в целом, по-прежнему оставалось загадкой. Было у него такое ощущение, что какие-то самые грубые, первые наметки картины начинают смутно проглядывать, но что это за картина и каков в конце концов окажется ее смысл – это пока оставалось совершенно неясным. Вместе с тем он догадывался, что в данный момент мать и сын действуют друг другу наперекор. При этом у обоих есть причина искать его общества, но эти причины могут быть не идентичны и даже, как он полагал, не однонаправленны.

Бросил взгляд на часы: десять тридцать; Кит, вероятно, еще не проснулась. Как только они увидятся, надо будет обсудить это с ней, – если, конечно, она больше не сердится. Отдать ей должное, она обладает недюжинной способностью расшифровывать мотивировки. Он решил прогуляться по городу. Заскочив к себе в комнату, оставил там пиджак и прихватил солнечные очки. Для Кит он снял комнату напротив. Выходя, приложил ухо к двери и послушал; изнутри не доносилось ни звука.

Бусиф оказался совершенно современным городом, состоящим из больших прямоугольных кварталов; в центре города рынок. Улицы немощеные, полные подсыхающей красноватой грязи, а дома по их сторонам одноэтажные и по большей части похожие на коробки. По главной магистрали к рынку двигалась нескончаемая процессия из людей и овец; мужчины шли, набросив на головы капюшоны бурнусов для защиты от яростно палящего солнца. Нигде ни деревца. Концы поперечных улиц выходили на голую пустошь, с легким наклоном поднимающуюся вверх к подножию гор, представляющих собою голые, лишенные растительности нагромождения диких скал. На огромном рынке он не нашел ничего интересного, разве что за исключением лиц. В одном его конце обнаружилось крошечное кафе с выставленным наружу, к забору из штакетника, единственным столиком под тростниковым навесом. Он сел и дважды хлопнул в ладоши.

– Ouahad atai

,[47] – воззвал он; уж это-то он по-арабски помнил.

Прихлебывая чай, заваренный, как он заметил, с сушеными листьями мяты вместо свежих, он обратил внимание на то, что мимо кафе раз за разом проезжает один и тот же древний автобус, настойчиво поквакивая клаксоном. Вот опять проехал. Уже и так битком набитый пассажирами – исключительно местными, – все кружит и кружит по базарной площади, а мальчик, стоящий на его задней площадке, ритмично бьет в его гулкий железный бок и без конца кричит:

– Arfâ! Arfâ! Arfâ! Arfâ!..

Так он и просидел там до ланча.

XII

Первое, что ощутила Кит, когда проснулась, это жесточайшее похмелье. Потом увидела комнату, залитую ярким солнцем. Но что это за комната? На то, чтобы думать, вспоминать, не было сил. Рядом с ее головой по подушке что-то ползло. Она скосила глаза влево и увидела рядом бесформенную темную массу. Вскрикнула и привскочила, но не успел еще затихнуть ее крик, как она поняла, что это всего лишь черные волосы Таннера. Не просыпаясь, он пошевелился и протянул руку, чтобы обнять ее. С головой, полной пульсирующей боли, она выпрыгнула из постели, встала и уставилась на него.

– Боже мой! – громко сказала она.