Под покровом небес

– Еще бы это не было странным, – раздраженно ответил он. Потом вдруг взорвался: – У этих мух прямо когти какие-то! Одного этого довольно, чтобы полностью вывести человека из равновесия. Чего им надо? Заползти прямо в глотку? – Крякнув, он встал на ноги; она смотрела на него выжидающе. – Придумал. Я сделаю так, что больше мы от них страдать не будем. Вставай.

Порывшись в чемодане, он вытащил сложенную и скатанную в рулон марлю. Кит по его просьбе освободила кровать от своих вещей. Он накинул марлю на изголовье и изножье кровати, заметив при этом, что нет разумной причины, по которой противомоскитная сетка не может стать пологом от мух. Подоткнув марлю как следует со всех сторон, они залезли под нее с бутылкой и тихо там лежали до вечера. К приходу сумерек они были приятно пьяны и не испытывали никакого желания из-под этого своего балдахина выбираться. И может быть, только внезапное появление звезд в прямоугольнике окна помогло определиться с направлением их разговора. С каждой секундой цвет неба густел, и россыпь звезд в пространстве, еще недавно пустом, становилась все гуще. Одернув на бедрах платье, Кит сказала:

– Знаешь, когда я была совсем молоденькой…

– Совсем молоденькой – это сколько?

– Ну, мне двадцати еще не было, где-то так… так вот: я думала, жизнь – это такая штука, в которой все без конца нарастает. С каждым годом она становится все богаче и глубже. Чем старше, тем больше ты узнаешь, делаешься мудрее, прозорливее, все глубже проникаешься истиной… – Она замялась.

– А теперь ты поняла, что это не так. Верно? – Порт отрывисто хохотнул. – Вышло, что она как сигарета. Пока делаешь первые несколько затяжек, ее вкус прекрасен и ты даже мысли не допускаешь, что она когда-нибудь кончится. Потом начинаешь воспринимать ее как нечто само собой разумеющееся. И вдруг осознаешь, что она догорела уже почти до фильтра. И тогда начинаешь чувствовать ее горький вкус.

– Со мной не так: я всегда чувствую и неприятный вкус, и то, что она скоро кончится, – сказала она.

– Тогда тебе следует бросить курить.

– Какой же ты вредный! – воскликнула она.

– Да никакой я не вредный! – вскинулся он и чуть не расплескал свою стопку, приподнимаясь на локте, чтобы выпить. – Это всего лишь логика, понимаешь? Да жизнь вообще, на мой взгляд, это привычка вроде курения. Все говоришь, что бросишь, бросишь, а сам не бросаешь.

– Ты-то, как я погляжу, ничего бросать даже не собираешься, – с ноткой осуждения сказала она.

– Да с какой стати? Хочу, чтобы все продолжалось.

– Но ты ведь все время жалуешься.

– Ну жалуюсь, но не на жизнь же, а всего лишь на человечество в лице некоторых его представителей.

– Эти два понятия нельзя рассматривать порознь.

– И очень даже можно. Все, что нужно, это сделать маленькое усилие. Усилие, усилие! Почему никто не хочет делать никаких усилий? Мир изменился бы кардинально. Всего-то – чуточку акценты сдвинуть.

– Это я слышу не первый год уже, – сказала Кит.

В густеющей полутьме она села, повернулась ухом к окну и говорит:

– Послушай!

Где-то неподалеку – возможно, на рыночной площади – забили барабаны, целый оркестр из них; зарокотали, мало-помалу собирая разрозненные нити ритма в единый мощный и компактный узор, который начал уже вращаться в виде пока еще несовершенного колеса из тяжких звуков, постепенно, медленным раскатом движущегося вперед и в ночь.

Порт немного помолчал, потом шепотом говорит:

– Ну вот хотя бы так.

– Не знаю, – сказала Кит. Ее это стало раздражать. – Знаю только, что не чувствую себя сродни этим барабанам, как бы ни нравились мне звуки, которые они производят. Мало того: не вижу никаких причин, по которым я должна хотеть ощущать с ними какое-то родство и единение.

Она думала, что такое откровенное заявление резко положит конец дискуссии, но Порт в тот вечер был упрям.

– Я понимаю, ты не любишь говорить серьезно, – сказал он, – но уж разок-то! Ведь от тебя не убудет.

Она пренебрежительно улыбнулась: на ее взгляд, все эти его смутные обобщения были всего лишь болтовней самого легкомысленного пошиба – просто средством выражения эмоций. По ее наблюдениям, в такие моменты разбираться в том, что он имел в виду, а чего не имел, вообще не стоит, потому что он и сам не знает, что говорит. Поэтому она решила пошутить.

– И какова же была бы единица стоимости в этом твоем кардинально измененном мире?

– Слеза, – без колебаний сказал он.

– А вот и нечестно! – заспорила она. – Некоторым, чтобы выжать из себя слезу, надо тяжко потрудиться. А у других слезы всегда наготове.

– А какая вообще система расчета стоимости справедлива? – возмутился он, и его голос при этом звучал так, будто он действительно пьян. – Да и кто вообще изобрел само понятие справедливости? Разве не было бы все гораздо проще, если взять и отказаться от идеи справедливости напрочь? Неужто ты полагаешь, что количество удовольствия и степень страдания у всех людей величина постоянная? И в конце все каким-то образом уравняется? Ты так думаешь? Если эти количества и окажутся в конце концов равными, то только потому, что окончательная сумма равна нулю.