Под прицелом войны

Железнодорожные пути и лента шоссе проходят совсем рядом с этими холмами, расположившимися цепочкой параллельно Днепру. И бывая иногда на родине, я дважды проезжаю мимо очень дорогих мне теперь мест. Тем более, что чуть дальше от города, в Красном бору, в каких-нибудь ста метрах от железной дороги похоронен и сам отец, соорудивший себе еще при жизни прекрасный зеленый памятник.

Несколько слов об участи пособников оккупантов, которыми, как я узнал попозже, руководил начальник Касплянской полиции по фамилии Сетькин.

Всех их после освобождения оккупированной территории незамедлительно арестовали. Двое штрафниками попали в так называемый «Витебский котел». Я разговаривал потом с одним из них. Они очутились в самом пекле. Под Витебском, по его словам, был сущий ад, в котором мало кто уцелел. Врезавшийся в немецкую оборону наступательный клин простреливался насквозь артиллерийским и пулеметным огнем. Ему очень быстро перебило осколком ногу выше колена и, сидя в воронке в луже крови, он молил лишь об одном: чтобы скорее прикончило вторым. Но раненому суждено было выжить. Санитары каким-то чудом вытащили его с поля боя и отправили в медсанбат.

Второй тоже вернулся под родную крышу с высоко ампутированной ногой, искупив свою вину кровью.

Не помню уже, был ли в котле третий, самый мерзкий, который бил плетью мою маму. Знаю только, что его, уцелевшего, осудили на двадцать пять лет и сослали в тюрьму под Тулу. Жена его несколько лет хлопотала о снижении срока и приходила (вот ирония судьбы!) к моему отцу с просьбами о сочинении разных бумаг. Больше в деревне написать было некому.

И добилась желаемого. Ввиду полной неграмотности ему скостили срок до десяти лет. С сыном его мы ходили несколько лет в Мало-Дубровскую семилетнюю школу. Три с половиной километра туда и обратно. Но никогда в пути не затрагивали щекотливой темы. Она была слишком болезненной для обоих и касалась больше родителей. У нас же начиналась своя жизнь.

НА ПЕПЕЛИЩАХ

Как и в Беларуси, на Смоленщине сожжены немецкими оккупантами сотни сел и деревень. В области уничтожены свыше 530 тысяч жителей. Это – 19 Бухенвальдов. Мы тоже вернулись на руины. Но наша изба, к счастью, уцелела в числе немногих. Стояла она на краю деревни, но поодаль от дороги. Это ее и спасло. Немцы подожгли первую ближайшую к ним хату, от которой должна была вспыхнуть и наша. Но бог миловал, она не загорелась. Зато фашисты оставили «ароматный» след – кучу свежего человеческого помета. Несмотря на спешку, какой-то фриц успел-таки посидеть прямо посередине горницы. Мама долго отскребала и замывала это место, ругаясь и морщась.

Общая панорама деревни выглядела удручающе. Там, где раньше стояли избы, во многих местах смотрели в небо только печные трубы – голые, прокопченные, погруженные основаниями в угли и пепел. Они смахивали на воздетые сверху руки, взывающие к Всевышнему о помощи. Вопросительно каркали вокруг потревоженные огнем вороны. Люди потерянно бродили среди дымящихся развалин, копались в еще не остывшей до конца золе, надеясь найти что-нибудь мало-мальски полезное для существования. Тяжело вздыхали и всхлипывали. Как на похоронах. Видеть полный разор было больно.

А между тем надвигалась зима, и остро встал вопрос: что теперь есть и где жить? Часть бездомных разместились по уцелевшим избам. На тесноту никто не роптал, общая беда сближала людей. Но многим пришлось встречать морозы в землянках, утепленных сверху дерниной. Спали на латанных-перелатанных матрасах, набитых соломой, сеном или же высушенной осокой. Она хорошо сохраняла тепло. Светильником в ночное время служила керосиновая коптилка из приплющенной сверху медной гильзы, а обогревателем – печурка из обгоревшего кирпича или жести. Ее спешно сдирали и свои, и чужие с крыши выгоревшей изнутри школы.

Забегая несколько вперед, скажу, что в разбитом оккупантами Смоленске с жильем обстояло ничуть не лучше. Это был мертвый город. Люди ютились, где попало. Когда я стал ездить туда к своей тетушке, окраины лежали еще в сплошных развалинах. Помню, как знакомый городской парнишка пригласил меня к себе. Поколесив по узким переулкам, вышли к четырехэтажному зданию из красного кирпича близ улицы Лавочкина. Стены его, испещренные пулями и осколками, чудом остались целы. Но внутри – только скелет из бетонных перекрытий. Все остальное выжжено, лестничные пролеты разрушены, стекла в окнах, а кое-где и сами окна выбиты, по гулким пустотам гуляет ветер.

В углу этого скелета на втором этаже семья моего приятеля приспособила для проживания одну из бывших комнат. Чтобы в нее попасть, надо было сначала подняться по приставной деревянной лесенке (на ночь она убиралась), пройти, балансируя, по длинной бетонной балке и дальше поперек ее – по пристроенной над провалом доске. Она упиралась прямо в основание двери.

Днем тут с грехом пополам еще можно было передвигаться. Но вечерами, без света, тем более зимой, – как? Я вопросительно посмотрел на своего приятеля.