Под псевдонимом «Мимоза»

Мимоза шла домой, будучи в смятении: ведь говорить неправду, да еще священнику — страшный грех! А вдруг он и дальше интересоваться будет — откуда деньги, где муж и так далее? В монастыре-то ее никто ни о чем сугубо личном не спросил ни разу, даже игумен. И если для лопатинцев ее «легенда» была приемлемой вполне, то монаху-священнику, если спрашивать начнет — что сказать? Ведь в дела, связанные с Корфом, она не имеет права посвящать никого! Пребывая в тревоге и сомнениях. Маша так и не смогла ничего придумать…

В один из вечеров она была приглашена на день рождения к своей новой церковной знакомой — Галине Весловой. После окончания Московской консерватории перед этой талантливой девушкой открывались широкие возможности. Но она предпочла вернуться в Лопатинск к своим престарелым родителям-врачам и преподавала в местной музыкальной школе. Несмотря на милый характер и приятную внешность, до сих пор замуж не вышла. Маше показалось, что Галина была тайно влюблена в отца Глеба, нередко заходившего к Весловым на чай. Вот и сейчас, поднимаясь на высокое крыльцо, Мария услышала бархатный голос:

— Ты у меня одна заветная

Другой не будет никогда…

И войдя в гостиную, ничуть не удивилась, увидев за столом молодого монаха, перебиравшего струны гитары. Тихим хрипловатым баритоном ему подпевал хмурый незнакомец. Худое морщинистое лицо с тонкими чертами и глубоко посаженными умными глазами выдавало в нем незаурядность. Но во всем его облике проступало что-то сумрачно-неспокойное. И взглянув на вошедшую Машеньку, он словно уколол ее своими острыми зрачками.

— О наконец-то, Маша, проходи скорей! Позволь представить тебе Анатолия Николаича, наш земляк-лопатинец, — воодушевленно произнесла Галина.

— Удальцов, — отрекомендовался он, слегка привстав из-за стола.

А отец Глеб, на минуту прервавшись, сказал:

— Вот, матушка Мария, попрощаться зашел. Меня в Балашов переводят. Отец Никон решил поменять нас с Антонием местами. Тот ведь восстанавливал там храм Сергия Радонежского, и все вроде хорошо так было. Гм… никак не пойму, почему игумен его в Лопатинск призвал?

Маша, в свою очередь, не осмелилась в присутствии незнакомца вести расспросы о странном отце Антонии… Потом они все вместе запели «Вечерний звон», «Вниз по матушке, по Волге», «Белеет парус одинокий», а под конец «Шаланды, полные кефали, в Одессу Костя привозил…»

Поздней ночью под тихими звездами, по хрустящему от мороза снегу Удальцов, провожая Машу до дома, поинтересовался, когда она появится в Москве:

— Через две недели у меня выставка в Доме художника, приглашаю! Ручка есть? — бодро спросил он, желая записать машин номер.

— Очень тронута, спасибо, Анатолий Николаич! Но я еще не знаю, когда дома появлюсь. Лучше, если я сама вам позвоню, а?

— Буду рад, Мария! — с этими словами он достал из кармана своей обшарпанной телогрейки клочок бумаги и огрызком карандаша нацарапал свой номер. В этот миг свет от уличного фонаря упал на его обнажившееся запястье, украшенное татуировкой, что слегка шокировало Мимозу…

На кухне горел свет — Клавдия Васильевна пребывала в тревоге и при виде племянницы запричитала:

— Где только тебя носит? Я просто извелась!

— Да что случилось-то? Здесь же у Гали близко…

Не дослушав ее оправданий, тетушка выпалила:

— Да гость у нас был, три часа тебя ждал-дожидался, только что уехал!

— Гость?! — сердце Маши упало, — ме-е-ня ждал?!

— Тебя-тебя! Монашек с черной бородой и горящим взглядом.

«Это отец Антоний, — сразу поняла Мимоза, — но откуда он адрес узнал, да и зачем я ему? Очень странно. Ведь монахам-то и в дом к мирянам так уж запросто входить негоже. Без особого на то случая». И Маша долго стояла как вкопанная, с изумлением взирая на тетку. Та, немного успокоившись, пояснила:

— Сказал, будто хочет тебя прямо сейчас в монастырь доставить — к старцу: тот из Лавры на одну ночь к ним пожаловал. Вот и ждал тебя монах до упора, да не дождался!

— Ох, тетя Клава, может, и хорошо, что меня дома не было. Ну не готова я к таким сюрпризам! Н-нет, так-то лучше. Спокойной ночи, милая тетенька! — в раздумье проговорила Мими, обнимая свою благодетельницу.

— Да уж, конечно, к лучшему. Куда на ночь-то глядя… — с облегчением вздохнула Клавдия Васильевна.

А наутро первым же автобусом Ивлева помчалась в Москву.

* * *

Аля Маевская пыталась заглушить душевную боль, терзавшую ее воспоминаниями о погибшем Игнате Троянове. Погрузившись в работу целиком, оставалась ночевать в своем новом кабинете. Лишь по воскресеньям с утра ездила в Хамовники на Литургию, а потом — в Мамонтовку, навестить маму и Агничку. Сотрудников же родного Института, из которого так еще и не уволилась, избегала — не хотелось ни врать, ни придумывать «легенду» о своей новой успешной деятельности. Да и коллегам было не до нее — они крутились на подработках, чтобы просто выжить.