Под псевдонимом «Мимоза»

Тем временем Маша молилась лишь о том, чтобы Господь не оставил ее, дал ей силы в самый трудный момент. Лишь на миг страх обуял ее, когда вдруг вспомнила злобные зрачки мужика, предлагавшего ей тапочки «на смерть». А вдруг убьют? Но тут же отогнала сию дикую мысль. Ей стало почему-то жаль этого нелепого похитителя. Нет-нет, он не злодей, а только притворяется. Все обойдется как-нибудь, — казалось ей. К тому же не было ни жажды, ни чувства голода. И на уме вертелось лишь одно: только бы тетя Клава не отчаялась совсем!

Сколько времени прошло с момента ее похищения, Маша не представляла. Мысли ее витали далеко от сей каморки: думала о родителях — хорошо, что они не ведают, где я! — о Вадиме, об Алевтине, вспомнила и о Вилфреде. И точила ее мысль о том, что народ наш теперь — в такой беде: не я ведь одна — в «темнице сырой», а все мы, русские, в заточении…

Послышался треск открывшейся двери, и «киднэппер» приблизился к ней. Отстегивая наручник, процедил сквозь зубы:

— Вставай живей, лахудра московская! Повезло ж тебе! Только раз и навсегда запомни — в наши края носа своего не вздумай больше совать!

После громкой сей тирады мучитель, накинув Маше мешок на голову и закрепив его веревкой у нее на шее, поспешно вытолкнул ее из дома. Морозный воздух обдал лицо острой свежестью, от которой закружилась голова. Мужик вывел ее за ворота, оглянулся кругом, и протянув по снегу шагов пятьдесят, перекрутил ее несколько раз на одном месте. Затем, сдернув мешок и больно толкнув ее в спину, прошипел над машиным ухом:

— А ну, драпай теперь вперед. И не вздумай оглянуться! А ну по-ошла, зараза! — И Мимоза побрела наугад: с обеих сторон утопавшей в сугробах улицы высились глухие заборы и — никого вокруг. Мертвая тишина. Лишь молодой месяц, повисший в предрассветном небе, стал свидетелем ее освобождения из «плена». Наконец, за поворотом оказалась она в узком переулке и, подняв голову, невдалеке увидела шпиль колокольни…

Тетя Клава, рыдая от радости, встречала на пороге:

— Господь нас услышал, деточка! Как ты? Уж не побили ли тебя, не издевались? Не заморозили?

— Нет, тетя Клава! Только к батарее приковали, все же — не в подвале. Да ладно, тетенька родная! Тебе-то больше досталось, чем мне! Как удалось-то меня освободить? Надеюсь, ты в милицию-то не обращалась?

— Да еще ночью сразу туда позвонила, а толку-то от них? Да знаешь ли, кому мы теперь по гроб жизни-то обязаны? Толику. Это он, сердечный, ни на секунду не задумался, прямо из кармана мне тыщу и вывалил! И морально очень сильно поддержал. Дай Бог ему здоровья!

— Какой Толик?!

— Да Удальцов! На наше с тобой счастье, он позавчера утром из Москвы приехал, а я-то его «уазик» случайно увидела — и к нему!

— Вот это да! Надо срочно деньги ему вернуть, спроси его — переводом из Москвы или как? Но самое-то ужасное, что мне в Лопатинске нельзя больше оставаться! Поедем со мной, тетя Клавочка! В Москве все условия для тебя есть, ведь и родители мои, наконец, вернулись, и о деньгах не будешь беспокоиться. А мама-то как обрадуется — столько лет не виделись! Решайся, наконец, ну?!

— Да куда я, Машенька, на старости-то лет? Нет, не могу, прости.

— Ну просто погостить приезжай. Я всегда ждать буду…

* * *

Она не стала рассказывать Вадиму о своей лопатинской «одиссее» по телефону. Тем более, что он просил ее срочно вылететь в Кельн. И разговор с ней начал о возможности открытия филиала «Лайерс» в Петербурге.

— Не мой это город, мне туда не хочется, Вадим Ильич!

— И Эрмитаж не любишь?

— А Эрмитаж — особенно… дела давно минувших дней…

— Что ж, не принуждать же мне тебя, Мари! Тогда другое поручение исполнишь: к тебе зайдет Миша Лорштейн, владелец швейцарской фирмы «Сартониус». Это фирма ювелирная — ответвление от моей «Диамант Корпорейшейн». На самом-то деле он — наш человек. В Москве постоянно бывает и даже о тебе наслышан. Но стопроцентно я ему не доверяю. Поэтому говори с ним только по-немецки как фрау Кирхов, от встреч и развернутых бесед, уклоняйся! А если он захочет контракт с «Лайерс медикум» подписать — подписывай! Но если о «Диамант» заговорит, делай вид, что не в курсе. Все ясно? — и Корф наконец спросил Машу про Лопатинск.

Тут она не выдержала, и слезы хлынули рекой. Ее рассказ ужаснул Вадима Ильича, и желая взбодрить соратницу, он воскликнул:

— А ты молодец! Все верно сделала. Гм… но я-то, осел, не представлял, что с тобой, именно с то-бой, да еще в тишайшем Лопатинске что-то подобное может случиться! Гм… в России — действительно беспредел!

— Увы, Вадим Ильич! Но я даже и на «киднэппера» своего совсем не в обиде! Он ведь от отчаянья рискнул меня ограбить. И я знаю, кто он — это брат соседки — Сеня!

— Как?! И ты в милицию не сообщила?!

— Да какая там милиция, шеф! Это вам не Европа! Неужели вы думаете, что кто-то там расследовать такой «пустячок» будет? На убийства-то никто не реагирует!

С тревогой посмотрев на Машу-Эрику, граф тяжело вздохнул:

— Устроили в России погром для русских!