Под ризой епископа

Ничто для меня не было таким противным и унизительным, как по нескольку раз в день стоять перед образами на коленях и читать нескладные, труднозапоминающиеся молитвы. Раз от разу эти подневольные занятия становились все ненавистнее.

Из беседы с уполномоченным ГПУ

Наконец жар перестал мучить Васю. Только через неделю доктор разрешил ему ходить по больнице. Понемногу он шел на поправку, но все еще не мог наступать на обмороженную ногу. Пришлось учиться ходить на костылях, которые спервоначалу не слушались, вырывались из рук, и Вася, не сделав и десятка шагов, падал. Первым делом он добрался до палаты, в которой лежал дед Архип. Громко всхлипнул, увидев дремавшего старика, тот открыл глаза и растроганно забормотал:

— Ну, ну, пришел, соколик, — он погладил жилистой рукой голову парнишки. — Вот ведь радость-то какая! Не плачь, сынок, крепись, выжили однако, ехидное дело. Не плачь. Смерть-то нас испугалась, стороной прошла, костлявая.

— Один я теперь остался, дедушка, — сквозь слезы признался Вася.

— Как так один? — дед Архип украдкой вытер щетинистые щеки. — А я на что? Знать, по нашей судьбе бороной прошлись, мы с тобой теперь навроде как самые родные. Не сгинули в поле-то. Крепись. Вот выздоровеем и вместе… того, выпишемся. Тебе-то учиться надо. Я вот больно жалею, что не довелось дальше церковноприходской. Аз да буки — вот и все науки.

— И долго нам еще здесь-то? — Вася перестал плакать.

— Дак считанные деньки остались, потому и печалиться не след. Хоть и у самих шестеро таких, как ты, а тебя не оставим на чужих людей, слышь-ко. Где картошкой, где лебедой, а все, глядишь, прокормимся. С тобой мы теперь вовек не расстанемся.

Вася понемногу успокаивался. Он несколько раз пытался заговорить с дедом об отце, но тот, помня наставления доктора насчет этого возможного разговора, ловко уходил от него и отвечал только одной непременной фразой: «Главное, ты выздоравливай, а остальное все уладится». Он вынул из-под простыни забинтованную руку, подтянул зубами марлевый узел.

— Родные, кровные, стало быть, мы с тобой, Василий, сделались,

— Так оно получается, дедушка, — по-взрослому рассуждал Вася. — Вон медсестрица сказала, что в детский приют меня хотят отправить из больницы-то. Видно, отец надолго куда-то отправился, раз в больницу ко мне ни разу не зашел.

— Что ты, милок, в приюте, окромя тебя, безродных-то хватает, — Архип тяжело вздохнул. — Сам знаешь, после голодного года ишо не освободились приюты, вашего брата, детворы, там как сельдей в бочке было. Пока нет отца, жить пойдешь ко мне. Пригляд будет, колхоз выделит муки, картошки на твою долю. Палаша моя в обиду тебя никому не даст, а на полатях места всем хватит — тепло, не то что тогда в поле. Недавно Палаша-то моя еще двух осиротевших ребят в дом привела. И не унывает, старая. Живем-де баско, не пойму-не разберу, которые свои, родные, а которые…

— Чужие? — настороженно спросил Вася.

— Да нет, нет, — спохватился дед, почувствовав себя виноватым за сорвавшиеся с языка слова, стал поправлять оплошку. — Все, говорит, друг за другом присматривают, все роднее родных, водой не разольешь. Мы с Палашей привыкли уж большой-то семьей жить. Сам я у матери был двенадцатый, а она в своей семье — десятая, и никогда не было скандала промеж нас.

— И никогда и никто не бил тебя, дедушка? — спросил мальчик.

— А кому бить-то? Батя у нас страсть любил маленьких, а о мамане и говорить нечего. Бывало, при нехватках да недостатках жили впроголодь, а зазря никто словечка грубого не слыхивал дома.

— А меня били.

И Вася рассказал, как его однажды до беспамятства избили сговорившиеся мальчишки из богатых домов. Потом бабка Аксинья в бане правила суставы, парила березовым веником с мятой да зверобоем, примачивала болячки теплой, настоянной на травах водой. Долго он лежал на полке, а бабка шептала над ним наговоры, много раз повторяя: «Тьфу, тьфу! С гуся вода, а с Васеньки хвороба. И что они с тобой содеяли, окаянные. Тьфу, тьфу…» Под бабкино бормотание он засыпал, а просыпался уже дома, на жарко натопленной печи. Как он потом понял, бабка лечила его по просьбе матери.

— Ну, я пойду, дедушка, — вдруг сказал Вася и ловко подхватил под мышки костыли, приставленные к кровати, вышел из палаты. «Сирота» — это слово будто заноза саднило сердце. Он впервые понял, вернее, почувствовал, как страшно, когда, ты никому не нужен. В свою палату он вошел медленно, стараясь не стучать костылями, и улегся под одеяло. Вроде бы нехорошо плакать, он уже не считал себя маленьким, но удержаться от слез не смог, их, проклятых, ничем не остановишь.