Под розой

И все же я думаю, она прекратила кормить меня грудью, чтобы не испортить свой бюст. Разумеется, она говорила, что пожертвовала им ради меня, но я видела его — мало кто из ее ровесниц мог похвастаться таким красивым и упругим бюстом. Трудно было поверить, что мама вообще кормила ребенка.

В детстве со мной было не меньше проблем, чем в младенчестве. Кормить меня было настоящим мучением: ела я крайне медленно. Зато могла сама себя занимать, часами играя в игрушки и мячики, и только по ночам с трудом засыпала: я постоянно видела черную фигуру, которая рассказывала мне о рыбах. Позднее я окрестила ее Пиковым Королем. У мамы не хватало на меня терпения. Моим воспитанием пришлось заниматься папе, и у него это получалось куда лучше. Во всяком случае, он никогда не жаловался и говорил мне, что я была спокойным и милым ребенком.

Мама мне этого так и не простила. В детстве я постоянно слышала, что хуже меня — младенца могу быть только я — ребенок. Это были пятидесятые годы. Повсюду прогуливались аккуратные мамочки в джемперах, юбках с широкими поясами и перманентом на головах с такими же аккуратными детьми в матросских костюмчиках. У меня тоже была «матроска», но я была серьезна и молчалива. И этого мне не прощали. Ребенок моей матери должен был быть таким же удобным и красивым, как сумка «Kelly».

Я и сейчас не знаю, правду она говорила или нет. У меня остались лишь смутные воспоминания, а еще слова отца о том, что я была наимилейшим ребенком, и утверждения матери, что я была упрямой и злой. Последнее подтверждали фотографии, на которых она всегда улыбается, а рыжеволосая зеленоглазая девочка рядом с ней угрюмо смотрит в объектив. Анна-Клара унаследовала мои глаза. Я рано поняла, что матери на меня наплевать, она никогда меня не полюбит, и только одной из нас удастся целой и невредимой выйти из этого темного туннеля. В семь лет я решила, что это буду я.

За несколько месяцев до того в моей жизни появилась Бритта. Мама вскоре после моего рождения вышла на работу, мотивируя это тем, что семье нужны деньги, но я знаю: она просто не желала торчать дома с маленьким ребенком. Это отличало ее от большинства мамаш в нашем квартале. В аккуратных домах по соседству нарядные женщины с макияжем в туго завязанных на талии фартуках по утрам махали на прощание своим мужьям и принимались за превращение своих жилищ в «совершенный дом», благо современные бытовые средства сделали это занятие легче и приятнее. А моя мать отправлялась на фирму, торгующую модной одеждой, где отвечала за закупку коллекций. Другие женщины убирали и стирали сами. У нас была домработница фру Линдстрём.

Но, несмотря на профессионализм фру Линдстрём, у нас дома никогда не было уютно. Я помню, как меняли мебель, вносили и выносили диваны, вешали картины, а гостиная превращалась в «салон». Туда даже купили пианино, к которому никто не прикасался. Мама с папой не умели играть, а мои робкие попытки подняли на смех, отбив всякое желание учиться. Когда мебель была расставлена, ее тут же словно затянуло невидимой липкой паутиной. Все предметы, казалось, были подобраны бессистемно, не создавая цельного образа. Однако никого, кроме меня, это не волновало. Главное, что в холодильнике была еда, а в баре — спиртное. Остальное значения не имело.

У нас постоянно жили чужие люди, и раскладные кровати, сумки и разбросанная повсюду одежда не позволяли навести порядок. Поток маминых родственников с севера, приезжавших погостить или живших у нас, пока искали работу, не иссякал. А еще кто-то всегда оставался ночевать после вечеринок, затянувшихся почти до утра, так что мы с отцом и матерью редко оказывались в доме одни. В нем почти никогда не было тихо.

В детстве я недоумевала, почему моя мама не заботится о доме, как мамы соседских детей. Теперь я понимаю: по тем временам она совершила довольно мужественный поступок. Ужасно было не то, что я сидела одна, когда ее не было дома, а то, что и с ней я чувствовала себя одинокой. Я вообще не помню, чтобы она проводила со мной время — качала колыбель или помогала рисовать, лепила для меня снеговика, даже просто обнимала… Как ни стараюсь припомнить, перед глазами — пустота.

Но я хорошо помню, что стоило ей меня увидеть, как голос у нее становился сердитым и раздраженным. Она всячески показывала, что я — ошибка. В свете молний у меня перед глазами вспыхивают сцены из детства. Я и не думала, что все еще это помню. Я бегу к маме, раскинув руки, а она отшатывается от меня, выплевывая: «Ты испортишь мне платье!». Я подхожу к ней с книгой в руках и спрашиваю: «Почитаешь мне?», а в ответ слышу: «Может, позже…». Это «позже» означало «никогда». Я помню, как одновременно хочу и не хочу ее видеть, как приближаюсь и убегаю, как люблю и ненавижу. Я подкрадываюсь и обнимаю ее колени, а она отпихивает меня ногой. Я падаю на спину и кричу. Этот детский крик заставляет меня вздрогнуть.