Под русским знаменем

Наступило первое воскресенье после этих двух боевых дней. За рекой Видом около главной батареи, смотревшей на Плевну жерлами своих восьми орудий, выстроились в четырёхугольник герои Телиша и Дубняка — Егерский и Измайловский полки. В середине площадки, образованной вытянутыми линиями солдат, устроили из пяти барабанов аналой. Возле него облачённый в синие ризы священник с хором из солдатиков-певцов ожидал прибытия генерала Гурко, объявившего, что в этот день, пользуясь несколькими часами свободы, следует непременно помолиться Богу, даровавшему России две победы. День выдался серенький, сырой. Чувствовалась в промозглом воздухе близкая зима. Вся земля кругом батареи была изрыта турецкими снарядами. Отсюда как раз хорошо виделись увенчанные редутами Плевненские высоты. Гремели с Гривицкого редута осадные пушки. Рядом правильными залпами громили турецкий редут румынские батареи, и в это же время с батареи, где совершалось молебствие, неслись звуки богослужебных песнопений, и горячо молились простые сердцем и душой русские люди, готовившиеся к новому величайшему подвигу...

Гвардия открыла русскому воинству путь к Балканам, теперь ей же выпадала на долю честь одолеть не только людей, но и природу, перейдя горы, малопроходимые даже летом, — перейти их зимой...

— Спасибо вам, молодцы! — загремел генерал Гурко, выехав, когда молебствие было закончено, на середину каре. — Великое спасибо вам! Теперь одно нам нужно: чтобы турки разбились вдребезги о наши груди, как о каменные стены...

Полное воодушевления и энергии «ура!» стало ответом любимому генералу. Раздались звуки церемониального марша; стройно, как в Петербурге на Марсовом поле, прошли перед Гурко оба гвардейских полка. Изумлённые звуками музыки турки в редуте за Видом высунули из-за насыпей головы, стараясь понять, в чём дело. Граната с батареи, однако, сейчас же укротила их любопытство.

После пережитых дней гвардейцам дано было некоторое время на отдых. Стало значительно легче. Ни схваток, ни сражений под Плевной не было. Один за другим вырастали новые укрепления и редуты. Только в госпиталях и лазаретах по-прежнему кипела адская работа.

Осень сказывалась, развивался всё сильнее тиф...

В один из последних дней октября Катю Гранитову вызвали из госпиталя. Пришёл Николай Гранитов проститься с сестрой.

— В Балканы уходим! — объявил он. — Я — с отрядом...

— Как? Теперь? — поразилась Катя. — Ведь подходит зима!

— Так что же? Пока ещё снег... Да, сестра! Тяжеловато приходится всем нам здесь... Думали мы с тобой, что война — красивое дело... Нет! Ужаса, страдания много, а красоты что-то незаметно. Поскорее бы всё кончилось...

Катя с тоской посмотрела на брата. Она видела, что он начал разочаровываться если не в подвиге, принятом на себя Россией, то в результатах, которые венчали этот подвиг. Вместе с тем сознавала она и то, что трудов и жертв было слишком много, так много, что о какой бы то ни было внешней красоте их нечего было и думать. Это казалось только издали. Вблизи же всё выходило совсем не то, что рисовало воображение.

Чтобы ободрить брата, Катя сказала:

— А о Гурко со Скобелевым на редуте Мирковича слыхал?

Николай махнул рукой.

— Разве это не красиво? — настаивала Катя.

Она говорила о встрече двух любимцев солдат на одном из редутов под Плевной. Этот редут — Мирковича, как называли его, — был на расстоянии не более двух вёрст от турецких укреплений, и турки так пристрелялись к нему из своих орудий, что посылали снаряды без промаха в самую его середину. Встретившись здесь, Скобелев и Гурко повели деловой разговор на барбете. Они были совершенно открыты для турецких выстрелов. С непостижимым присутствием духа разговаривали оба героя под турецкими гранатами и сошли с барбета, только когда турки прекратили огонь...

Скобелев в то время был уже признанным кумиром солдат. Бойцы шли за ним, «как за знаменем»[67], но и генерал Гурко также был близок солдатскому идеалу. Недаром же и прозвали его «генералом-спартанцем». Едва только начинало светать, он уже выходил из турецкой лачуги на Иени-Беркач, где стояла под Плевной его часть, и раздавалось суровое: «Соболев, седлать!».

Что бы ни было, какая бы ни стояла погода, а ровно в семь часов генерал в сопровождении дежурного ординарца, переводчика и своего денщика Соболева и десяти казаков уже ехал на позицию. «Здорово, гусары! Здорово, стрелки!» — сурово приветствовал он встречавшиеся ему на пути части. Улыбка не появлялась у него на лице, но эта суровость, в которой чувствовалась сила, влекла к нему солдатские сердца. С восторгом и удивлением рассказывали, что «генерал-спартанец», как именовали его офицеры, один выезжал на аванпосты, за цепь, и там, взобравшись на какой-нибудь холм, осматривал через бинокль турецкие позиции, даже внимания не обращая на пули. В его храбрости не было порывов, это была не храбрость сердца, как у Скобелева, а спокойная храбрость ума и воли.

Двое таких полководцев были под Плевной, а Осман-паша всё ещё держал около себя русскую армию...