Под самой Москвой

На задней скамье в обнимку со своим матрацем сидел Саттар. Сквозь дрему он ощущал драгоценную начинку мешка, легкую и блестящую, как настоящее золото. Шум камешков, осыпающихся под колесами машины, успокаивающе нашептывал ему, что все обошлось благополучно. Вопреки Абдураимову. Он говорил своей сестре, что этот шофер настоящий упрямый ишак. Но что поделаешь с женщиной. Смешно вспоминать теперь это, когда у них уже двое детей. Самое глазное, что при нем, Саттаре, его сокровища, его шкурки… И он сможет продать их именно сейчас, когда план сдачи шкурок еще не выполнен, а цены на рынке самые высокие. Какое дело женщинам, желающим иметь каракуль, до того, выполнил колхоз имени Тельмана план или нет? Это только председатель Буриев думает, что на его плечах лежит весь мир…

У шофера Абдураимова голова пухла от неприятных размышлений. Он ведь знал, зачем едет в город его деверь Саттар. Плут, вор… да, вор! Самые лучшие шкуры в его мешке… Плут знает, что потом уже не выручить такие деньги… Проклятие на твою голову, балаболка, пустой стручок гороха, гнилой орех, дырявый котел для плова!

Абдураимов страдал еще больше оттого, что пассажиры, конечно, догадывались о том, зачем едет Саттар в город, и срам падал на него, Абдураимова…

Самыми лучезарными были мечты Ахмата, потому что в них он видел себя за рулем этой машины, такой сильной, красивой и послушной. Но она не катилась по узкой горной дороге, а неслась прямо по облакам, ныряя в их пуховые перины…

А в автобусе идет негромкий разговор. Сначала о старике Зарифове.

— Мастер, — говорит Аболыков, — он каждую овцу знает в лицо. Ты думаешь, как это у него получилось с ногой?

— Не знаю, — отвечает Кузнецов, думая об учительнице из совхоза в долине.

— Всему виной была овца, что отбилась от стада. И надо же, чтобы в ту ночь пошел дождь… А утром хватили заморозки. Старик пошел искать ее по гололеду. Это была чистейшая «арабка», черная красавица, подобная негритянской царевне. И старик нес ее на руках, как больного ребенка… Тогда и получилось у него с ногой. Когда пришел его сын, он застал отца знаешь за каким занятием? Старик разгребал собранный ночью навоз, чтобы овцы легли на теплое ложе… Вот какой это старик!

И так как Кузнецов молчал, Аболыков обратился к Джамиле. Без всякого перехода он стал жаловаться на своего сына:

— В четырнадцать лет балбес не хочет ничего делать по дому. Я подвязываю лозы и кричу ему: «Подай мне садовый нож!» А он: «Я тороплюсь, меня ждут в клубе…»

— Вай!.. — сокрушается Джамиля. — А вы что на это сказали?

— Что может сказать человек, которого кусает скорпион? Ай-яй-яй!

— Все они такие, нынешние мальчишки… Воспитали на свою голову. Мы сеяли хлопчатник, а собираем одни сухие стебли, — заключает Аболыков. Его добродушное лицо печально. Маленькие грустные глаза устало прикрываются темными веками.

— А вот мой сын, сто лет ему жизни… — начинает Джамиля. Она любит поговорить о своем сыне. Он не лодырь, не дерзкий — ему всего год.

…Машина бежит, петляет дорога. Ахмат несется в мыслях по пуховым облакам и вдруг падает с них прямо на кожаное сиденье рядом с дядей Гани. Эх, дал бы Гани-ака хоть подержаться за баранку! Не даст… Но что это с ним? Ахмат в недоумении: лицо у Абдураимова очень красное и влажное, как разрезанный арбуз. И нога на акселераторе дрожит. Машина идет уже не плавно, а какими-то толчками…

Ахмат испугался. Дядя Гани — великий водитель машины, но при таком вождении они все сейчас загремят в пропасть… Ахмат взглянул — и обмер: там, внизу, клубился туман, бездна казалась бездонной, только далекий рев потока давал представление о глубине…

Поворот! Заднее колесо провисает над обрывом. Это замечает только он, Ахмат. Недаром он ученик шофера. Мощный красный автобус начинает вдруг казаться Ахмату легкой и непрочной картонной коробочкой, детской игрушкой, которой он играл давно, еще в детском саду.

Что же происходит с водителем, с дядей Гани? Спросить? Черт возьми, Ахмат скорее заткнет себе рот грязным хурджуном дурака Саттара, чем решится задать вопрос Гани-ака! Но больной старик, и Сабира, и эти двое с револьверами, и толстая Джамиля, и дурак Саттар… Все они ничего не замечают. И все они сейчас…

Страх обливает Ахмата противным липким потом.

Машина останавливается на довольно широкой площадке между скал. Абдураимов почти вываливается из кабины.

— Гани-ака…

Он не отвечает, он валится на сухую пыльную траву. Губы у него совсем черные. Кровь запеклась на них: он искусал себе губы…

Ахмат думает, что Гани-ака внезапно лишился разума, как Меджнун, про которого он читал в книжке.

— Почему мы стоим? — строго спрашивает Сабира, выглядывая из окошка. Она видит лежащего Абдураимова и вдруг бледнеет. Она становится белой, как ее халат. Она выходит из автобуса и садится прямо на землю около водителя. Она берет его за руку, что-то приказывает Джамиле, и та с охами и ахами подает ей желтый чемоданчик…