Под самой Москвой

Мазня на вывеске не обманула меня. Хотя это оказалась самая нищенская, маленькая кофейня, в которой мне когда-либо доводилось побывать, кофе в ней готовили отлично. Занимался этим пожилой человек с большой лысой головой, едва прикрытой черной повязкой, с лицом серым и сморщенным, как сушеный инжир.

Все время, пока я пила кофе, за дощатой перегородкой стрекотала швейная машина. Она умолкала только на секунду, наверное, когда невидимая швея начинала новый шов. И мне стало казаться, что маленькая пустая кофейня вся наполнена негромким, вкрадчивым стрекотаньем невидимой машинки, как иногда ночью одинокая комната наполняется трескотней невидимых сверчков.

Хозяин немного говорил по-английски, и я спросила:

— Кто это у вас шьет все время?

Почему-то мне подумалось, что выдают замуж дочку или внучку, срочно готовится приданое. Машинка стучала так весело, а свадьба, даже самая бедная, — тоже свадьба. Про галстуки я вовсе забыла.

Но старик ответил:

— Это шьет вдова моего сына. Знаете, она шьет галстуки из лоскутков, которые продаются на швейной фабрике на вес…

Наливая мне кофе, он пояснил:

— С этим лоскутом — так это просто лотерея. Неизвестно, что попадается в охапке, а для галстуков нужна… — он щелкнул пальцами и неожиданно закончил: — Элегантность!

Это слово совсем не вязалось ни с бедной кофейной, ни с моими воспоминаниями о боксерах и японках…

Странно, очень странно, но под вечер этого самого дня я опять встретила мальчика в ошейнике. Странно это было потому, что встреча произошла совсем в другом месте, далеко от узкой улочки с маленькой кофейней…

Вечер заливает Стамбул сиреневым светом, и на окраинной, но не бедной торговой улице этот нежный и, кажется, даже сладкий на вкус свет держится до тех пор, пока не вспыхивают редкие фонари. Все бары, кафе и кофейни полным-полны. Под этим надо понимать только, что все столики заняты, потому что большинство таких заведений располагается под открытым небом.

В этот час из подворотен вылезают коты. Турецкие коты — особенные. У них острая лисья морда с равнодушными глазами, усов нет. Кроме того, они важнее всех котов на свете. Они важные, словно какой-нибудь вали-губернатор.

Дело в том, что, по авторитетному утверждению хафизов[4], коты угодны богу. И сам Магомет творил молитву в присутствии кошки. Поэтому правоверные уделяют этим животным большое внимание. Коты в Стамбуле раскормлены до безобразия, а шерсть на них — пышная и чистая, словно ценный мех какого-нибудь пушного зверя.

Коты садятся у крыльца хозяина и брезгливо обнюхивают кусочки мяса, почтительно вынесенные им на блюдечке. Никто из них не посягает на блюдечко другого. Каждый с большой неохотой, а может быть, они только делают такой вид, выискивает что-то в своем. Иногда коты, ни к чему не прикоснувшись, просто сидят на ступеньке, как сидит хозяин у порога своей лавки, и скучающе смотрят на прохожих.

Вот на такой окраинной улице я снова увидела мальчика в ошейнике. И едва узнала его: так тяжело и медленно переступал он своими босыми ногами, а галстуки показались мне длинными, пестрыми пиявками, впившимися в его шею.

Набежавшая откуда-то веселая толпа молодых людей заслонила от меня мальчика, и я потеряла его из виду. Он исчез. Уже не в сиреневом свете, а в мгновенно упавшей на город ночи.

Когда ночь падает на Стамбул, она именно падает, а не опускается, дальняя перспектива мгновенно накрывается шапкой иссиня-черного каракуля, в крутых завитках которого колышутся звезды. Вблизи еще смутно очерчиваются уступчатые контуры Султанской мечети, но и они размываются и вдруг исчезают.

Ночь тушит неистовство звуков, буйство звуков дневного Стамбула. Все сразу: шум драки, страстную и дикую песню женщины за оградой, музыку бродячего оркестра, нахрапистость бубна и мольбу сурная[5], душераздирающие крики уличного продавца люля-кебабов и свирепую ругань торговки рыбой. Ночь тушит буйство звуков и рождает буйство света.

Бесконечная река бульвара Ататюрка заключена в берега световой рекламы, бегущей, неистовой, победительной. Реклама закрывает естественную перспективу и создает новую объемность, ловушку вспышек, сияний, бликов. Ты ходишь по световым квадратам. Сбоку бьют фонтаны, но это не вода, а игра света. Над тобой чудовищные зеленые облака — световые! Подымаются деревья, распускаются цветы — и все только свет, только свет, свет, свет!

* * *

Я очень хорошо помню и другую ночь. Она была какая-то странная, клочковатая. Клочковатые облака неслись по небу. Клочковатый туман лежал под горой с полуразрушенными стенами древней крепости.

И клочковатой была дорога. Под колеса нашей машины ложились то черные и словно бы болотистые низины какого-то неосвещенного пригорода, то асфальтовые квадраты, облитые несильным светом фонарей. Далеко позади Золотой Рог блестел как плеяда нежно мерцающих звезд. Или это звезды мерцали среди клочковатых облаков?