Под сенью Дария Ахеменида

- Проходите, - пропустила меня в палатку Валерия, обернулась к санитарам и сказала, что они могут идти спать.

- Мы тут же, сестрица, под двуколкой, ляжем. Как нужда - будите! - сказали санитары и снова попытались мне сочувствовать: - Уж вы крепитесь, ваше высокоблагородие! Уж это такое дело здесь - хворь, что айда!

В палатке горела свеча и было очень душно. По сторонам стояли две походные кровати в белых простынях. Прямо был походный столик. Около стояли два плетеных дорожных кофра.

- Вот так мы живем, я и графинечка. Она очень ко мне благорасположена. Мы даже в дружбе. Она племянница графини Софьи Алексеевны, этой грозы, вы знаете! - сказала Валерия.

Я кивнул.

- У нас осталось немного горячей воды. Правда, она, наверно, уже остыла. Но все равно. Я вам занавешу вот тут. И вы помоетесь.

Передо мной встали мои казаки - батарейцы и уманцы. Слова “помоетесь” и слова “горячая вода”, пусть даже она “остыла”, как и горячая ладонь Валерии, были чужими. Я даже особо не смог представить самого действия под словом “помыться”. Мне неприятно стало об этом подумать. Я, как здешний перс дождя, обыкновенно испугался этого действия. Два месяца я был грязный, прелый, вонючий - не прикасающийся к воде. И я сжился со всем этим. Я будто приобрел это и стал цельным. Оно стало не то чтобы моей сутью, но оно стало моей принадлежностью, мне необходимой на войне, защищающей меня от чего-то.

- Сударыня, - сказал я.

- Валерия, или для вас - Лера! - поправила Валерия.

- Да, хорошо, - сказал я, но все равно выговорить ее имени не смог. - Хорошо. Не вполне прилично…

Она опять не дала мне сказать.

- Я, прежде всего, сестра милосердия, господин капитан. А вы, прежде всего, больной. Чистота - залог успешного лечения! - довольно резко и, как я понял, вместе и для санитаров за палаткой сказала она.

- Я не могу воспользоваться вашей заботой. Я совершенно здоров! - сказал я.

- Совершенно здоровый - только мертвый! - сказала Валерия.

- Я не могу воспользоваться вашей заботой, когда мои товарищи и мои подчиненные не имеют такой же возможности! - тоже резко сказал я.

Она посмотрела на меня как бы сверху вниз.

- Какой же вы мальчишка! - со снисходительностью и еще каким-то чувством сказала она.

- Так точно. Честь имею откланяться! - хотел привычно щелкнуть я каблуками, но большой размер сапог вестового Семенова не дал мне этого сделать. Вышло как-то всмятку. - Честь имею! - тем не менее сказал я.

- Вы еще и глуп! Нет! Вы еще и… То-то вы зацукали бедного корнета! Не будете слушать меня, я велю санитарам позвать графинечку! - воскликнула она и, увидев, что я стал просто свирепеть, сменила тон: - Ну, Борис Алексеевич! Ну, пожалуйста! Ну, что вам стоит. Ну, пожалейте хотя бы своих ног, помойте, подержите их в теплой воде! Ведь вам станет легче. А то хотя бы протрите себя теплой водой. Ведь целых полведра теплой воды! Борис Алексеевич! - она снова взяла меня за руки. - Это же так просто. И, не задумываясь, это сделал бы каждый из ваших товарищей и подчиненных. Ведь это война. На ней свои радости!

Я хотел сказать, что про войну и радости я знаю больше. А вдруг мне стало стыдно своего поведения. “Сатрапствуешь перед женщиной! - толкнуло меня и погнуло в спине, как от столбняка. Я вспомнил, что ранее при таких обстоятельствах меня тянуло рубцами влево. “Времена меняются, et nos mutamur in illis”, - с усмешкой и так именно двуязыко сказал я и добавил той же латынью: - Amantes - amentes!” - что означало в переводе первой фразы: “Времена меняются, и мы меняемся вместе с ними! - и второй: - Влюбленные - безумцы!” Надо полагать, всякий догадался, что вторая фраза относилась только к Валерии. И к ней я отнес ее не потому совсем, будто я почувствовал в ней ко мне чувство, а потому, что в себе я никакого чувства вообще не носил. Вместе с латынью пришествовало слово “филология” с неопределенным эпитетом “какая-то”. Его пришествие очень точно обозначило, в сколь дурацком положении я оказывался. Но оно вызвало шумного поручика Шермана, вероятно, тем, что филология в качестве далекого синонима имела слово “университет”, и следом я увидел моего покойного Раджаба, наверно, захотевшего сказать мне, что на войне надо думать только о войне. Все это было одним толчком.

- Вот видите, вы больны! - поняла этот толчок Валерия по-своему.

- Пожалуй, - сказал я и поправился: - Пожалуй, я вам подчинюсь и помою хотя бы ноги!

- Вы просто умница, капитан! - прижалась ко мне Валерия.

Через кость и серебро газырей я опять почувствовал ее груди. Меня опять толкнуло.

- Больны, больны! - сказала Валерия.

- Да отстранитесь же! На мне черт знает сколько пудов грязи и этих ваших микробов! - вяло сказал я.

- Пустое! Быстро раздевайтесь и мойтесь. Вот мыло. Я вас занавешиваю! - сказала Валерия.

- Мыло? - спросил я.

- Да, мыло. Да вы совсем одичали! - как бы даже в счастье воскликнула Валерия. - Быстро, капитан. А я приготовлю вам поесть!

- А порошок? - зацепил я.

- Ах, да, порошок! - кинулась Валерия к одному из кофров.