Под сенью дев, увенчанных цветами

Лучше всего нам удается осознать реальность происходящего вокруг нас, когда мы видим, как меняется положение другого, пускай самого незначительного, человека по отношению к нам по мере того, как мы его узнаём. Я был тот же, что раньше, — тот, кто под вечер сел на местный поезд, идущий в Бальбек; у меня была всё та же душа. В шесть часов эта душа была еще не в силах вообразить директора, роскошный отель, персонал, смутные опасения и ожидания, с которыми я войду в дверь, — а теперь она вобрала в себя и следы прыщей на лице директора-космополита (уроженца Монако, хотя, предпочитая всегда выражения, казавшиеся ему изысканными, и не замечая их неправильности, сам он говорил, что «произрос из Румынии»), и движение, которым он вызвал лифт, и самого лифтера, и на заднем плане всю череду актеров этого кукольного театра, выскочивших из Гранд-отеля, как из ящика Пандоры, неопровержимых, неотменяемых и, как всё, что уже воплотилось, пагубных для воображения. Но эта перемена, свершившаяся без моего участия, доказывала, по крайней мере, что вне меня что-то произошло, пускай само по себе совершенно неинтересное: я был словно путешественник, который вышел в путь, когда солнце было впереди него, а спустя много часов убеждается, что теперь оно позади. Я изнемогал от усталости, меня трясла лихорадка, я бы лег, но у меня не было нужных для этого вещей. Мне хотелось хотя бы ненадолго растянуться на кровати, но это не имело смысла; это не принесло бы мне отдыха от лавины ощущений, обуревавших не столько мое тело, сколько одушевлявшее его сознание; обступившие меня незнакомые вещи понуждали меня воспринимать всё в духе бдительной обороны; если бы я вытянул ноги, это бы мне не помогло: взгляды мои, слух, все органы чувств были настолько подавлены и угнетены, словно я был кардиналом Ла-Балю в клетке, где он не мог ни стоять, ни сидеть[166]. Наше внимание заполняет комнату вещами, а привычка убирает их, освобождая место для нас. В моей бальбекской комнате (моей только по названию) места для меня не было: она была полна вещей, которые меня не знали, взирали на меня так же недоверчиво, как я на них, и, совершенно не считаясь с моим существованием, намекали, что я им мешаю. Дома я слышал стенные часы по нескольку раз в неделю, не чаще, в секунду выхода из глубокой задумчивости — а здешние часы, не унимаясь ни на миг, бормотали на незнакомом языке нечто, для меня, должно быть, нелестное: недаром же толстые сиреневые шторы хоть сами и помалкивали, но слушали их бормотание с таким видом, с каким пожимает плечами человек, которого стесняет присутствие третьего лица. Этой комнате с высоченным потолком они придавали какой-то чуть не исторический характер, он был бы уместен, если бы когда-то здесь произошло убийство герцога де Гиза, а потом экскурсоводы из агентства Кука водили сюда туристов, но спать здесь я не мог. Меня терзала вереница застекленных книжных шкафов, тянувшихся вдоль стен, но главным мучением было большое напольное зеркало: оно собралось перебежать комнату наискосок, из угла в угол, и я чувствовал, что, пока оно этого не сделает, покоя мне не будет[167]. Вещи в моей парижской комнате мешали мне не больше, чем мои собственные зрачки, ведь все они словно служили продолжением моих органов чувств, помогали мне распространиться на каждый уголок спальни — а здесь взгляд мой то и дело тянулся к высоченному потолку этого бельведера на самом верху гостиницы, выбранного для меня бабушкой; и я забирался всё дальше за пределы зрения и слуха, в заповедные области, где мы чувствуем оттенки запахов, вплоть до тех самых укромных глубин моего существа, где на меня обрушивался аромат ветиверии, теснивший меня всё дальше и дальше, покуда я в тщетной и беспрестанной попытке сопротивления устало боролся с ним, судорожно ловя ртом воздух. Мою вселенную, мою комнату, мое тело окружили грозные враги, у меня больше не было ничего, лихорадка пробирала меня до костей, я был один, я хотел умереть. Тут вошла бабушка — и перед моим сжавшимся в комок сердцем тут же распахнулись безграничные пространства.