Под сенью дев, увенчанных цветами

Она приподняла жалюзи; солнце уже расположилось на крыше отеля, на той ее части, что была видна из наших окон; оно было словно кровельщик, который принимается за работу спозаранку и бесшумно, чтобы не будить спящий город, на фоне которого его проворство особенно бросается в глаза. Бабушка говорила мне, который час, какая будет погода, и что я могу сам не трудиться и не подходить к окну, и что на море туман, и открылась ли булочная, и что за экипаж проехал мимо: словно мало кому заметный занавес поднимался, открывая сцену нового дня, и звучала никому кроме нас не слышная утренняя молитва, и отворялся кусочек жизни, принадлежавший только нам двоим — а позже я с удовольствием буду говорить Франсуазе и посторонним людям, что в шесть утра был туман, такой густой, хоть глаз выколи, и в голосе моем будет звучать уверенность не столько в этом факте, сколько в частичке бабушкиной любви, передавшейся мне одному; эти ласковые утренние мгновенья открывались, как симфония, ритмом переклички: на мой троекратный стук перегородка отзывалась радостной лаской, воздушной гармонией, подобием ангельского пения — дважды раздавались три тихих удара, которые я страстно ждал, и в них с музыкальной чистотой, радостно, как благовещение, уже звучала и вся душа моей бабушки, и обещание ее скорого прихода. Но в первую ночь после нашего приезда, когда бабушка ушла, на меня снова нахлынуло то же страдание, какое я уже пережил в Париже, уезжая из дому. Может быть, мой страх, знакомый далеко не мне одному, страх спать в незнакомой комнате — это просто самая смиренная, невнятная, непосредственная, почти бессознательная форма упорного и отчаянного сопротивления вещей, которыми мы дорожим больше всего в жизни, сопротивления тому будущему, с которым мы в мыслях уже смирились, но этим вещам там нет места; это же сопротивление было причиной ужаса, охватывавшего меня при мысли, что родители когда-нибудь умрут, что обстоятельства жизни обрекут меня жить далеко от Жильберты или навсегда поселиться там, где я никогда не буду видеться с друзьями; это же сопротивление делало для меня такой невыносимой мысль о моей смерти или о загробной жизни, которую сулил людям в своих книгах Берготт, — куда я не смогу унести с собой мои воспоминания, недостатки, характер: они не смирялись с идеей исчезновенья и не допускали для меня ни небытия, ни существованья, в котором их больше не будет.