Под сенью дев, увенчанных цветами

Обитатели бальбекского Гранд-отеля, вообще-то населенного банальными богачами и космополитами, типичными постояльцами роскошных отелей, несли на себе особый местный отпечаток; среди них было много выдающихся деятелей из главных департаментов этой части Франции — председатель суда из Ка́на, староста сословия адвокатов из Шербура, важный нотариус из Ма́нса; на каникулах все они вереницей стягивались в отель из разных концов края, по которому были рассеяны остальное время, как шашки по шашечной доске. За ними всегда оставляли одни и те же номера; вместе с женами, претендовавшими на аристократизм, они составляли маленькую группу, к которой добавлялись важный адвокат и знаменитый врач из Парижа, в день отъезда неизменно говорившие им:

— Хорошо вам, вы едете другим поездом, счастливчики, и к ужину уже будете дома.

— Это мы-то счастливчики? Вы живете в столице, в Париже, в огромном городе, а я в жалком окружном центре с населением в сто тысяч душ, кстати по последней переписи сто две тысячи — но разве можно сравнивать нас с вами: у вас там два миллиона пятьсот тысяч! Опять увидите асфальт и весь этот парижский блеск…

При этом они по-крестьянски раскатывали «р», но горечи в их словах не было: этим столпам провинции ничто не мешало перебраться в Париж — например, канскому председателю несколько раз предлагали место в кассационном суде, — но они предпочитали оставаться дома, из любви не то к родному городу, не то к безвестности, не то к известности, не то потому, что они были реакционерами, не то потому, что им нравилось соседство замков и знакомство с их обитателями. Впрочем, кое-кто из них возвращался домой не сразу. Ведь бальбекский залив был, в сущности, отдельной маленькой вселенной внутри большого мира, корзинкой, набитой временами года, в которой кружком были уложены разные дни и месяцы, один за другим: мало того что в те дни, когда был виден городок Ривбель (что случалось всегда в грозу), там каждый раз светило солнце, хотя в Бальбеке небо было в тучах; но даже когда в Бальбеке наступали холода, на другом берегу, в Ривбеле, наверняка еще два-три месяца стояла жара, и с приближением осени, дождливой и туманной, те завсегдатаи Гранд-отеля, у которых каникулы начинались попозже или продолжались подольше, грузили свои чемоданы на корабль и переплывали залив, чтобы захватить лето в Ривбеле или Костадоре. Это замкнутое сообщество в бальбекском отеле недоверчиво поглядывало на каждого нового постояльца; все притворялись, что не обращают на него внимания, а сами расспрашивали о нем своего приятеля метрдотеля. Один и тот же метрдотель по имени Эме каждый сезон появлялся в отеле и обслуживал их столики; и супруги важных людей, зная, что его жена ждет ребенка, после обеда трудились каждая над своей частью приданого и пренебрежительно нас лорнировали: ведь мы ели салат с яйцами вкрутую, а это считалось дурным тоном, недопустимым в приличном обществе города Алансона. Они подчеркнуто презирали француза, которого с иронией называли «ваше величество», — и в самом деле, он утверждал, что он король какого-то островка в Океании, населенного горсткой дикарей. Он жил в отеле с красивой любовницей, и, когда она шла купаться, мальчишки кричали: «Да здравствует королева!», потому что она осыпала их дождем монет в пятьдесят сантимов. Председатель суда и староста вообще делали вид, будто ее не видят, и, если кто-нибудь из их друзей на нее смотрел, считали своим долгом предупредить, что она простая работница.

— Но меня уверяли, что в Остенде они занимали королевскую купальню.

— Еще бы! Ее можно снять за двадцать франков. Вы тоже можете, если вам захочется. И я совершенно точно знаю, что он просил аудиенции у короля, который велел ему передать, что знать не желает этого марионеточного монарха.

— Поразительно! Бывают же наглецы!..