Под сенью дев, увенчанных цветами

И разумеется, если актриса, известная, впрочем, не столько ролями, сыгранными в «Одеоне», сколько элегантностью, остроумием и прекрасной коллекцией немецкого фарфора, а также ее любовник, весьма богатый молодой человек, ради которого она приобрела свой культурный лоск, и два очень известных молодых аристократа всю жизнь предпочитали держаться отдельной компанией, путешествовали только вместе, в Бальбеке приходили обедать очень поздно, когда все уже разошлись, проводили дни у себя в гостиной за игрой в карты, то их на это толкала не враждебность ко всем и вся, но исключительно пристрастие к остроумным беседам и любовь к хорошему столу; вот почему им нравилось держаться своего круга, обедать вместе, и нестерпимо было жить бок о бок с теми, кто не был приобщен к их радостям. Даже за обеденным или карточным столом каждому из них необходимо было чувствовать, что сотрапезник или партнер по игре наделен бесполезным и до поры до времени незаметным знанием, позволяющим распознать дешевку, которой столь многие парижане гордятся как подлинным «средневековьем» или «Возрождением», и, чтобы различать добро и зло, пользуется теми же критериями, что он. Конечно, то особое существованье, с которым эти друзья не желали расставаться нигде и никогда, проявлялось лишь изредка, на краткий миг, в забавном междометии, брошенном посреди трапезы или в разгар игры, или в очаровательном новом платье, которое надела актриса к ужину или на покер. Но обволакивая их знакомыми наизусть привычками, оно вполне защищало их от таинственной окружающей жизни. Долгими днями море было подвешено перед ними как занавес приятного цвета в будуаре богатого холостяка, и теннисисты лишь между двумя взмахами ракетки скользили по нему взглядом, чтобы понять, не меняется ли погода или который час, и напомнить остальным, что пора на полдник. А вечерами они не ужинали в гостинице, где электрические волны разбегались из источников света, озаряя просторный зал ресторана, превращавшийся в гигантский волшебный аквариум; за его прозрачной стеной припадало к стеклу трудовое население Бальбека, рыбаки, мещане, невидимые в темноте; они глазели на колыхавшуюся за окнами, пронизанную золотыми завихрениями, роскошную жизнь этих людей, такую же удивительную для бедняков, как жизнь диковинных рыб и моллюсков (и вот он, вопрос, будоражащий общество: долго ли прозрачная стенка будет охранять великолепных обитателей моря и не выудят ли их простые людишки в один прекрасный день из аквариума себе в пищу). И быть может, вот сейчас в пеструю толпу, застывшую в темноте, затесался какой-нибудь писатель, любитель человеческой ихтиологии, и глядит, как челюсти древних чудовищ женского пола смыкаются, поглотив кусок пищи, и развлекается тем, что классифицирует этих чудовищ по их происхождению, по врожденным чертам характера, а также и по благоприобретенным признакам, в силу которых вон та старуха сербка, с ротовым отверстием точь-в-точь как у глубоководной морской рыбины, поедает салат, не хуже, чем какая-нибудь г-жа Ларошфуко, поскольку с детства обитает в тихих водах Сен-Жерменского предместья.

Тем временем трое мужчин в смокингах ждали запаздывавшую даму, и вскоре она, почти каждый раз в новом платье, в шали, выбранной с расчетом угодить изощренному вкусу любовника, вызывала лифт у себя на этаже и, спустившись, появлялась из него, как из ларца с безделушками. Все четверо считали, что, хотя на пустившем корни в Бальбеке интернациональном островке Гранд-отеля пышным цветом расцвела роскошь, кухня могла бы быть и поизысканней; и вот они погружались в автомобиль и мчались ужинать за пол-льё от гостиницы, в прославленный ресторанчик, и там бесконечно обсуждали с поваром подробности меню и приготовление отдельных блюд. И когда они выезжали из Бальбека, дорога, обсаженная яблонями, была для них просто расстоянием, которое надо преодолеть (в темноте неотличимая от дороги от их парижских квартир до Английского кафе или Серебряной башни), чтобы достичь модного ресторанчика; друзья молодого богача завидовали ему, что его любовница так хорошо одета, а ее шали развевались, словно благоуханная зыбкая дымка, отделявшая ее от мира.