Под сенью дев, увенчанных цветами

От восхищения и внимания Альбертине стало так жарко, что она покрылась крупными каплями пота. Альбертина улыбалась с хладнокровным видом девушки-денди. «А еще недурно было бы процитировать мнения нескольких известных критиков», — заметила она прежде, чем все вернулись к игре. «Да, — отозвалась Альбертина, — мне говорили. Вообще, лучше всего мнения Сент-Бёва[294] и Мерле[295], правда?» — «Ты не ошибаешься, — отвечала Андре, — Мерле и Сент-Бёв производят неплохое впечатление. Но главное — процитировать Дельтура и Гаск-Дефоссе»[296] — однако, несмотря на мольбы Альбертины, записать ей два последних имени отказалась.

Я тем временем думал о листке из блокнота, который передала мне Альбертина: «Вы мне очень нравитесь», и спускаясь по тропинкам, ведущим в Бальбек, на мой вкус чересчур отвесным, я решил, что роман у меня будет именно с ней.

Обычно мы узнаём о том, что влюблены, по совокупности признаков, — я, например, распоряжался в гостинице, чтобы меня не будили, кто бы ко мне ни пришел, кроме девушек, и сердце мое билось в ожидании любой из них, а в те дни, когда они могли прийти, я злился, если не мог найти парикмахера, который бы меня побрил, то есть если вынужден был предстать перед Альбертиной, Розмондой и Андре некрасивым; в такое состояние приводила меня поочередно то одна из девушек, то другая; пожалуй, разница между этим и тем, что мы называем любовью, была не меньше, чем разница между жизнью человека и зоофитов, у которых индивидуальность, если можно так выразиться, распределена между разными организмами. Но естествознание учит нас, что в животном мире такое бывает; и в нашей собственной жизни, даром что мы уже несколько ушли вперед, несомненно присутствуют состояния, о которых мы когда-то и не подозревали и через которые должны пройти, хотя потом мы о них забудем. Таким состоянием была для меня влюбленность, распределенная между несколькими девушками. Верней, не столько распределенная, сколько неделимая: в эти дневные ветреные часы, на полоске травы, из которой выглядывали лица Альбертины, Розмонды и Андре, так возбуждавшие мое воображение, чаще всего меня восхищала именно вся компания девушек на скалах; с каждым днем она становилась мне всё дороже, так что главной радостью моей жизни была надежда вновь увидеться с нею завтра, притом что я не в состоянии был сказать, из-за какой из девушек эти места стали мне необходимы, кого из них мне больше хочется любить. И в начале любви, и в ее конце мы привязаны не столько к предмету этой любви, сколько к желанию любить, из которого она рождается (а потом к воспоминанию, которое по себе оставляет); это желание блуждает, вожделея, по пространству необязательных радостей, ничего не теряющих, если одни заменить другими, будь то просто-напросто природа, лакомая еда, красивое жилище, сочетающихся одна с другой так гармонично, что к какой бы мы ни прильнули, мы чувствуем себя уютно. К тому же меня еще не избаловала привычка к девушкам, я был способен их видеть, то есть, оказываясь рядом с ними, каждый раз переживать глубочайшее удивление. Конечно, отчасти удивление вызвано тем, что человек всякий раз оборачивается к нам новым лицом; но люди так многообразны, их лица и тела настолько различаются, что наше воспоминание, произвольно всё упрощая, как только человек исчез из нашего поля зрения, уже не в силах восстановить всё богатство этих черт и этих линий, потому что память отобрала какую-то особенность, нас поразившую, выделила ее, преувеличила, и женщина, показавшаяся нам высокой, превращается в эскиз великанши, а другая, запомнившаяся розовой и белокурой, воплощается в «Гармонию в розовом и золотом»[297]; но когда эта женщина опять предстает перед нами, нам бросаются в глаза все прочие ее черты, уравновешивающие эту, и в сложности своей и перепутанности уменьшают ей рост, размывают розовый цвет и подменяют то, что мы только и искали в ней, другими особенностями, которые мы, помнится, заметили еще в первый раз и теперь не понимаем, почему так мало стремились к тому, чтобы увидеть их вновь. Мы помним павлина, идем ему навстречу и обнаруживаем вместо него снегиря. И это удивление не единственное; рядом с ним маячит еще одно, рожденное из разницы не между стилизованным воспоминанием и реальностью, а между человеком, которого мы видели и прошлый раз, и тем, который предстал нам сегодня под другим углом, являя свой новый облик. Воистину человеческое лицо, как лик бога в восточных теогониях — это целая гроздь лиц, соседствующих друг с другом в разных плоскостях, и увидеть их все одновременно невозможно.