Под сенью дев, увенчанных цветами

Но удивительнее всего то, что человек оборачивается к нам и прежним лицом тоже. От нас требуется такое усилие, чтобы воссоздать то, что поступило к нам извне, — да хоть вкус яблока, — что не успеем мы получить какое-нибудь впечатление, как уже незримо скользим вниз по склону воспоминания, и не успеем спохватиться, как уже оказались очень далеко от того, что успели почувствовать. Так что каждая встреча — это что-то вроде восстановления того, что мы на самом деле видели. Мы уже об этом не помнили, ведь то, что называется вспоминать, в действительности значит забывать. Но если мы еще способны видеть, мы узнаём забытую черту в тот самый миг, когда она нам предстает, мы вынуждены выправить искривившуюся линию; так что вечное живительное удивление, благодаря которому эти ежедневные свидания с красавицами девушками на берегу моря так умиротворяли меня и врачевали, было соткано не только из открытий, но и из воспоминаний. К этому следует добавить возбуждение от того, что мои подруги всегда поворачивались ко мне новой стороной, оказывались не совсем такими, как я думал; поэтому надежда на новую встречу никогда не была похожа на такую же предыдущую надежду, а всегда на трепетное воспоминание о последнем разговоре; понятно, что каждая прогулка производила резкий поворот в моих мыслях, причем совершенно не в ту сторону, как воображалось мне перед тем на свежую голову в уединении моей комнаты. То направление забывалось, отменялось, стоило мне вернуться к себе, гудя как улей от взволновавших меня разговоров, которые долго еще потом во мне замирали. Каждый человек разрушается, когда мы перестаем его видеть; а когда он опять появляется, мы словно создаем его заново, не таким, как в прошлый раз, или, пожалуй, даже не таким, как во все предыдущие разы. Как минимум это два разных создания. Нам помнится решительный взгляд, дерзкий облик — значит, при следующей встрече нас неизбежно удивит, чтоб не сказать глубоко впечатлит главным образом томный профиль, мечтательность, кротость, то есть черты, которыми наше предыдущее воспоминание пренебрегло. Когда наше воспоминание сталкивается с новой реальностью, мы или разочаровываемся, или удивляемся; такое столкновение вносит поправки в наше прежнее представление, указывая на то, что память нас подвела. А тот образ, которым мы в прошлый раз пренебрегли, и как раз благодаря этому теперь самый поразительный, самый реальный, самый уточненный, превратится в матерьял для грез и воспоминаний. Нежный и мягкий профиль, кроткое, задумчивое выражение лица — нам захочется их видеть опять и опять. А потом, когда еще раз между нашим желанием и тем, как мы представляем себе его предмет, образуется разрыв, его преодолеет своеволие пронзительного взгляда, острого носа, плотно сжатых губ. Разумеется, верность первым, чисто физическим впечатлениям, всякий раз подтверждавшимся, когда я встречался с моими подругами, распространялась не только на лица: я уже упоминал, что их голоса волновали меня, быть может, еще больше (ведь голос не только сам по себе — неповторимая сфера чувственного, он еще и часть недосягаемой головокружительной бездны несбыточных поцелуев): они были похожи на единственный в своем роде звук маленького музыкального инструмента, в котором до мельчайшего перелива воплотился чей-то голос. Я поражался, узнавая позабытый уже глубокий тон каждого голоса с его особой модуляцией. Так что при каждой новой встрече, чтобы достичь полной точности, мне приходилось, внося исправления, уподобляться не только рисовальщику, но и настройщику или хормейстеру.