Под сенью эпохи и другие игры в первом лице

Учительница биологии, женщина средних лет, стояла, скрестив неординарные ноги, и я наблюдала, как ниже юбки они закручивались одна за другую, – поэтому услышала тему разговора, только когда тот перешёл на повышенные тона. Биологичка толковала о книге «Сионизм – это опасно». Я не знала слова «сионизм» и попросила его объяснить. Мне не стоило спрашивать, обычно у неё была нелогичная речь, и в этот раз оказалось невозможным понять даже, за кого она выступает – за или против книжки.

Получив внятное объяснение дома, я не совсем поняла, отчего гитлеровский нацизм обрушился на безобидных евреев.

– Да первые в мире нацисты были евреи! – воскликнул папа и полез на полки за Библией.

После прочно заложенного во мне детским садом, школой и семьёй интернационального воспитания такое заявление, да ещё исходящее из папиных уст, меня ошарашило. Мир становился всё более противоречивым.

– Да? – подозрительно вопросила я у последнего оплота справедливости – мамы.

– Конечно, – в тон папе ответила мама.

– Они же первые провозгласили себя избранной нацией, и гитлеровский нацизм был реакцией на нацизм еврейский! – папа ещё сердился на моё заявление и восстанавливал справедливость.

Идея осталась в голове, однако не изменила моего мировоззрения, тем более, что восстановив справедливость, оба моих беззлобных родителя снова стали человеколюбами, и по-прежнему среди их друзей неизбежно оказывались евреи, о которых я только и знала, что они журналисты, писатели и художники, интересные и талантливые люди, коллеги родителей, собутыльники в Доме Литераторов, – короче, творческая среда.

На подмосковной станции, возвращаясь от сотоварища после бурной встречи, пьяный папа упал под перрон и домой добрался на следующий день с кровоподтёком на лице. Мама долго не могла успокоиться.

– Однажды тебя заберёт милиция, – нервничала она, когда папа уже был в состоянии её слушать. – И с тобой сделают, что угодно. Костей не соберёшь.

– В милиции не бьют, – возразила я, воспитанная на «дяде Стёпе, милиционере» и на скромном милицейском герое советского кинематографа.

– В милиции не бьют?! – знакомо зловеще воскликнула мама. – Вот тебе исполнится шестнадцать лет, я тебе расскажу, как не бьют в милиции.

Это прозвучало угрожающе. Но мне не было и пятнадцати, а мама следовала своим словам.

Дождавшись совершеннолетия, я напомнила маме про милицию. Мама не ожидала во мне такой памяти, но нарушить обещания не сумела.

Оказывается, в день похорон Сталина мой родной отец, Павел Пичугин, вместе с несколькими товарищами прошёл всю траекторию похоронной процессии по крышам домов, согреваясь водкой и выкрикивая антисталинские лозунги. Его арестовала милиция.

Когда мама отыскала его в отделении и добилась свидания в камере, он, длинный и худой, сидел на полу, опираясь локтями о согнутые колени и свесив между ними голову.

Увидев, что он изорван до лохмотьев и сплошь избит до кровоподтёков, включая кисти рук с длинными, узловатыми пальцами пианиста, мама стала так кричать и биться, что сбежались все работники отделения.

Дома она впервые в жизни умоляла моего деда, Алексея Павловича Пичугина, работавшего в Госплане, имевшего около сорока медалей за нефтегазовую промышленность во время войны и мирное время, – сделать что угодно, чтобы освободить сына. Дед, принципы которого не позволяли просить за виновного, даже если это и член семьи, в этот раз ими поступился. Папу освободили. Когда дед с мамой поехали забирать его из милиции раньше срока, один из стражей порядка сказал ей:

– Только ради вас мы его отпускаем.

По телевизору транслировали ХХIV съезд КПСС. На следующий утро после речи Брежнева в школе лукавый Женька Лобушко, ухмыляясь губастым ртом, повторял:

– Сиськи-масиськи.

Это абсолютно неприличное звучание оказалось словом "систематически" из выступления генсека.

– Неужели вы настолько незрелы, что не понимаете всей важности съезда?! – энергично воскликнула Марго, когда «сиськи-масиськи» достигли её урока.

Судя по невнимательному молчанию моих одноклассников, съезд их интересовал так же мало, как и меня, разве только мог вызвать скуку и отдалённое беспокойство, поскольку на выпускных экзаменах, ожидающих нас, собирались спрашивать дополнительно по всем его материалам.

Несколько лет спустя на семинаре по основам научного коммунизма молодой доцент с таким же энергичным напором приглашал нас задавать вопросы:

– Любые, какие хотите, не бойтесь спрашивать. Нет вопросов, на какие бы нельзя было ответить!

Очень похожее полувежливое молчание воцарилось в маленькой аудитории, только теперь в нём прослушивалась невнятная осторожность.