Под сенью эпохи и другие игры в первом лице

Нашим соседом слева оказался оперативник МВД Федя, высокий, белёсый, с полным голым лицом, интеллигентного вида человек в очках. У него было двое маленьких мальчиков погодков, полнолицых и белоголовых, как отец.

Оперативник Федя был хроническим алкоголиком, – рюмашку с утра для поддержания духа, – но в алкоголе тихим и благодушным человеком. Папа обсуждал с ним иногда юридические дела.

Соседи справа, низкорослая пара строительных чернорабочих, одинаково квадратных – он и она, с такими страшными лицами «едоков картофеля», что когда однажды утром он постучался к нам с просьбой позвонить по телефону, которого у них ещё не было, я, до того времени не знакомая с ним, испугалась его вида и не пустила его в квартиру. Должна была прийти его жена и объяснить мне, что они соседи, показать мне открытую дверь их квартиры, чтобы я не боялась. Впрочем, это были беззлобные люди. Оба пили по-чёрному, как выяснилось позже, но люди были не опасные, жили мирно, с родителями поддерживали дружеские отношения взаимопомощи, и я к ним привыкла. Это они пригласили меня подождать у них дома папу, когда тот задержался в ЦДЛ (Центральный Дом Литераторов) в мамин отъезд в командировку, и даже уговаривали лечь у них спать, пока он не вернётся.

Но я, надеясь, что папа вернётся вовремя, села под дверью и, не дождавшись, уснула, как была – в шубе, с портфелем под боком и без ключей, неизвестно как и где потерянных первый раз в жизни. С малолетства я оставалась дома одна и умела беречь ключи. Так как папа задерживался, я заподозрила, что он пьёт в ЦДЛ и вернуться может глубокой ночью. Так оно и оказалось. Сквозь сон я услышала, как папа вошёл в холл наших четырёх квартир, и открыла глаза. Увидев меня под дверями, папа медленно осел на пол, неловко склонившись набок под тяжестью своего неподъёмного портфеля.

– Матрёна! Что это?.. – с глупой изумлённой улыбкой невнятно выговорил он, и я удостоверилась, что он совершенно пьян.

– Папа, я ключи потеряла, открой скорей, я спать хочу, – быстро пробормотала я, понимая, что браниться сейчас не сумею.

С «едоками картофеля» жил сын, немного старше меня, он учился в ПТУ. Я не обращала на него внимания, пока не оказалось – в тот самый визит, – что он замечательно рисует портреты с фотографий. На моё удивление он оказался утончённее, чем можно было предположить.

– Тебе же надо учиться рисовать, – сказала я.

– Да, я буду поступать в художественное училище, – ответил он.

Мать гордилась его даром со скромным достоинством, неожиданно одухотворяющим весь облик квадратного существа с картофельным лицом.

Теперь понимаю, что это была добрая и славная женщина, насколько это было возможно в её среде.

Именно к ним вышел папа на минуту занять какую-то мелочь в мамино командировочное отсутствие, когда я вместо хлеба отрезала себе кусочек мяса с костяшки пальца.

Хлынула кровь, от растерянности я не могла сообразить, что делать с этим кусочком мяса и выбежала в коридор:

– Папа! Что надо сделать? Выбросить или приставить?

Перепуганный не меньше моего папа забыл, за чем пошёл, и вместе мы заметались над моим пальцем, пока папа в полной растерянности не велел мне приставить кусочек на место – «авось, прирастёт». Он таки прирос, и надо заметить, довольно живо. Мама, вернувшись из командировки, увидела его на своём месте, хоть и с небольшим смещением.

С нами через стенку жила семья рабочего Гусева, его сын Володя учился в моём классе. Мальчик был немного старше меня и значительно крупнее, светловолосый с упитанным лицом. Родители же его были невысокими людьми и в чём-то походили на соседей справа, хотя дружбы с ними не водили. Впрочем, никто из наших соседей между собой особенно не общался. Пожалуй, только мои родители водили дружбу понемногу со всеми, и в основном, папа.

– Изучаю народ, – говорил он.

Эти хождения в народ, сопровождающиеся ежедневным опьянением, были тяжёлым атрибутом папиной свободной профессии для мамы и для меня. Родное дитя алкоголика, пьянство я знала с рождения – в той же мере, что музыку и литературу, – и не выносила его бескомпромиссно. В народ папа ходил и в местный пивной бар. Эти дни я не любила: поход начинался с утра, иногда вместе с соседом Федей, и к вечеру папа приходил спать. «Уж это Тушино, – вспоминала мама, организовавшая переезд из нашей отдельной квартиры в коммунальную на Сокол, – я просто счастлива, что от него избавилась!»

Народного района и вытекающих из него последствий мама не любила никогда. Для меня это самая счастливая пора. Папа одинаково удобно и увлекательно чувствовал себя на любом ландшафте, его драма вершилась в иных ипостасях.

Отец Гусева сильно пил, и жена его сильно от этого страдала. Она работала учительницей, выглядела забитой, но женщиной строгих правил, и старалась согласно им воспитывать сына, однако пьянство отца не позволяло. За стеной часто разражались скандалы и битвы. Гусев бил жену и сына, а папа иной раз разнимал их, уже не выжидая, позовёт или не позовёт жена Гусева на помощь. Володя после побоищ пропускал школу, и в классе немного спекулировал этим, чем мне и не нравился.